Павел Басинский - Полуденный бес

– Но как же родник? – спросил Джон, неожиданно тронутый этим рассказом.

– Родник? А его снова затянуло глиной и завалило камнями. Это произошло сразу, как мы бросили нашу работу. Несколько лет я еще водил туда школьников на экскурсии. Я ведь тоже был вынужден перебраться в центр. Там школа, а здесь ее закрыли. И вот однажды – в прошлом году – я повел ребятишек в лес и не нашел родника. Это место просто исчезло, Джон! Оно растворилось… вместе с Конем.

Учитель молчал, склонившись над стаканом. Вдруг рядом раздался противный смешок. Половинкин поднял голову и увидел красное лицо Воробьева.

– Что, Ванька? Рассказал тебе учитель басню о Красном Коне? Это у него болезнь такая. Слышь, Васильич? Тебе не в школе работать, а вместе с дураками жить. Не зря тебя сюда тянет.

– Не зря… – согласился Ознобишин.

– Да вы! Вы… не смеете! – закричал Джон, вскакивая с места и бросаясь на Воробьева. – Вы, русские, вы все злые! Вы самих себя ненавидите! Вы про́клятый народ! Как евреи! Только евреи себя жалеют, друг другу помогают. А вы… вы… Сволочи вы!

– А-а, понятно… – неприятно скалясь, произнес Воробьев. – Мальчик вспомнил, что он из Америки. А ты, значит, не русский? Ты, значит, американец? Фазенду приехал покупать? Мы, значит, дома побросали, а ты, значит, их пожалел?

Половинкин молчал.

– Вот что я тебе скажу! Пошел ты… Хрен тебе, а не фазенда! Пусть лучше все тут крапивой зарастет!

Половинкин молчал.

– Вот я! – с пьяным хвастовством продолжал Воробьев. – Живого человека убил, задушил вот этими руками. Душу невинную загубил. Любовь свою, зазнобу ненаглядную…

– Ты бы, Тимофеич, спать шел, – тревожно вмешался учитель. – Не надо бы парню твою историю знать. Она еще хуже моей.

– Пусть! – Воробьев горделиво тряхнул головой. – Пусть знает, с каким народом он дачничать собрался. Слышь, Ванька! Задушить человека легко… Особенно когда он тебе верит.

Половинкин молчал.

– Потом трудно становится. Особенно когда знаешь, что ребенок у нее был. А может, и сейчас где-то есть…

Половинкин молчал.

– Генка! – крикнула с другого конца стола старуха Василиса. – Ты про кого брешешь? Про Лизу? Где она? Ни слуху от нее, ни духу! Бросила меня, змея подколодная! Вот появится на селе, я ее за волосья-то оттаскаю!

– Все на-армальна-а! – Воробей приветливо помахал старухе рукой. – Был я вчера у Лизы…

– Да ну? – оживилась старуха.

– Гребешок с зеркальцем она тебе прислала.

– Да ну? – Василиса с важностью смотрела на притихших дурачков. – Что! Не верили мне? Дочь у меня хорошая. Она сейчас в городе живет.

– Смотрите! – закричал учитель.

Половинкин лежал на земле в глубоком обмороке.

Его отходили холодной водой. Воробьев, не слушая протестов Ознобишина, влил в Джона полстакана самогона. Юноша мгновенно опьянел. И всё и все вокруг стали ему ужасно симпатичны…

Кто-то принес проигрыватель с одной пластинкой, и он, потрескивая как старый патефон, выдал мелодию и песню с прекрасными словами:

Дурачки разбрелись парами: он и он, она и она… Громко топая и подпрыгивая, они пустились в медленный танец. Василиса изысканно пригласила Джона и закружила его по-молодому. Он смеялся, как сумасшедший, и подпевал пластинке вместе со всеми…

Пластинку прокрутили несчетное число раз, а потом уговорили Ознобишина сыграть на гармошке. В это время Половинкин заметил, как Воробьев с искаженным от похоти бледным лицом, блудливо озираясь, тянул слабо упиравшуюся дурочку Варю в сарай. Ознобишин тоже это видел. Он вскочил, что-то крикнул Воробью, но потом махнул рукой, растянул гармошку и запел неожиданно высоким сильным голосом:

– Волны рыдают и плачут! И бьются о борт корабля! – заревели идиоты.

И снова Половинкин рухнул на землю от избытка чувств. Он лежал лицом вверх и рыдал, рыдал от тоски и счастья, чувствуя, как в висках напористо стучит кровь. Но в этот раз его не пытались поднимать. Идиоты с пьяными и счастливыми лицами подпевали Ознобишину, не глядя на Половинкина, но странно перемигиваясь между собой, как будто знали о юноше что-то самое-самое важное.

– Странно! – говорил Половинкин по дороге на сельское кладбище. Рядом с ним, на коне, понуро ехал Воробьев. Его правая нога, как маятник, качалась вне стремени, так как справа висел огромный, во всю длину лошади, свежеструганый еловый крест. Утром этот крест срубил Ознобишин при помощи одного топора, без гвоздей. – Странно! Я не видел у них ни врача, ни медсестры. Неужели они предоставлены сами себе?!

– Что тут странного? – нехотя отозвался Воробьев. Его страшно терзало похмелье, но он дал себе зарок – выпить, только когда установит крест. – Есть у них и врачи, и нянечки, и санитары. Но у всех же свое хозяйство. Картошку сейчас надо убирать. Нет, если врач кому из них понадобится, она прибежит. Она недалёко живет…

– Ага, понял, – проворчал Половинкин. – В Америке это называется конфликт интересов , и за это серьезно наказывают.

– Конфликт – чего?

– Интересов. Например, архитектор дома не может руководить его постройкой.

– Архитектор не может быть прорабом?

– Потому что у архитектора свой интерес, а у строителей – свой, и они не должны конфликтовать в одном человеке.

– Ерунда!

– Это не ерунда, а закон американской жизни! – сурово возразил Джон. – Плох он или хорош, но мы живем лучше вас.

– Не колышет, – беспечно отозвался Воробей.

– Ерунда, а точнее сказать, преступление, – еще строже продолжал Джон, – когда врач не занимается больными, а занимается своим частным хозяйством. Кто он в таком случае: врач или фермер?

– А ведь ты прав, – вдруг удивился Воробьев.

– Как врач он должен уделять больным особое внимание в определенные дни, во время магнитных бурь, полнолуний… А как фермер он именно в это время должен картофель собирать. Это и называется конфликт интересов .

– Надо же, – Воробьев уважительно покачал головой, – как просто, а мне такое в башку прийти не могло. Ладно, скажу об этом врачу. Скажу: ты чего это, Петровна, мать твою, интересы конфликтуешь?

– Говорить нужно не ей, – продолжал гнуть свою линию Половинкин. – Врач, который позволяет себе такое, вообще не имеет права работать с больными людьми. Надо говорить не ей, а властям, чтобы ее выгнали с работы.