Кетиль Бьёрнстад - Дама из долины

Это его местность, думаю я. Он здесь родился. С самого детства он знал, что здесь много хищников, что лес может таить опасность. Он видел и красоту этого ландшафта. Красивого и летом, и зимой. Но зима здесь слишком холодна, а летом много комаров. Нет, не свою местность Эйрик хотел мне показать, думаю я. Он хотел показать мне, что он что-то знает. Эта прогулка — его способ сообщить мне об этом. Неужели он знает, что мы делаем с Сигрюн, когда играем сонату Брамса? Знает, что доверие между нами больше, чем то, которое когда-либо существовало между Сигрюн и ним? Как бы там ни было, он знает, что мне доверять нельзя. Кто может доверять пианисту, который когда-то бросил школу, который, получив редкий шанс играть концерт Рахманинова с Филармоническим оркестром Осло, отказался от педагога и считает, что может разучить этот концерт самостоятельно, без компетентных указаний, который думает, что водку можно пить в любое время суток? Должно быть, он думает, что я слишком легко ко всему отношусь. Что я безответственный. Что мой брак с Марианне объясняется недомыслием молодости. Что моя скорбь напускная. Я стараюсь проникнуть в его мысли, и мне становится страшно. Теперь ружье, висящее у него на плече, — больше, чем ружье; это оружие убийства. Спина Эйрика Кьёсена широка и сильна. Меня вдруг охватывает непреодолимая усталость.

Я хочу повернуть назад! — кричу я. Его шапка натянута до самых глаз.

Он даже не останавливается, чтобы мне ответить, он просто кричит:

— Скоро будет берлога медведя!

Может, здесь действительно есть медведь? — думаю я. Может, Эйрик хочет показать мне, как он охотится на хищников? Я самый обычный парень из Рёа. Я не знаю Пасвика. Расстояния здесь огромны. Здешняя местность преображает людей. Она преобразила Таню Иверсен. Подарила ей силы вырваться, совершить что-то значительное, научила думать большими категориями. Я никогда не смогу так думать.

Мне становится холодно, ледяной холод сковывает и мысли, и тело. Ноги закоченели. Ресницы в инее. Надо повернуть назад, иначе я не дойду до дому.

— Я больше не могу! — кричу я.

И тут… Я забыл, что мы идем по крутому склону. Но на этот раз Эйрик оборачивается ко мне и в ту же минуту теряет равновесие. Он падает на правый бок, и, когда его плечо касается снега, ружье сдвигается, дуло смотрит сначала на меня, а потом на его левое бедро. Гремит выстрел.

Много лет спустя я пытаюсь вспомнить, как это было. Что я тогда чувствовал. Он барахтается, лежа в снегу. Сначала мне кажется, что пуля попала в меня, и потому я тоже впадаю в шоковое состояние.

Я уверен, что он хочет меня убить, что это только вопрос времени. Меня охватывает вялость. И в то же время я по-своему к этому готов. Еще не прошло и года с тех пор, как я хотел умереть.

Потом я вижу кровь.

Она течет у него из ноги, хотя ранен он в бедро.

Я вскрикиваю:

— Ты ранен!

Он молчит. Только не спускает с меня глаз. Наверное, ему очень больно. Наверное, он еще не понял, что случилось.

— У тебя идет кровь, — говорю я.

Он шевелит губами. Словно хочет мне что-то сказать. Неожиданно я вижу у него на лице подобие улыбки. Сразу после этого он теряет сознание. Я понимаю, что, должно быть, он уже потерял много крови. И скорее всего умрет, если мне не удастся перевязать ему рану.

Я думаю так же, как, наверное, думал Габриель Холст тогда, у Люсакерэльвы: несмотря ни на что я должен его спасти.

Хотя мне было бы проще, если бы он умер.

Но эта мысль появляется у меня позже. Сначала я думаю только о том, что должен спасти его, спасти любой ценой. Через несколько минут он приходит в себя и смотрит на меня. Но по-прежнему молчит.

Я понимаю, что он что-то знает, что-то почувствовал, что-то обнаружил. Может быть, они даже говорили об этом с Сигрюн. Но ни он, ни я не решаемся заговорить об этом здесь, в лесу.

Он показывает на карман своих ветронепроницаемых брюк. Я лезу в карман. Достаю бинт. Ножницы. Пластырь. Все, что необходимо для оказания первой помощи. Он помогает мне, медленными движениями снимая штаны.

Эйрик лежит на снегу без штанов. Белое обнаженное бедро. Красная рана. Он с мольбой поднимает на меня глаза. И мне ясно, что он боится смерти. Я снимаю варежки и начинаю его спасать. Я сердит, и в то же время мне страшно.

— Ружье было заряжено. И снято с предохранителя, — говорю я.

— Хищники нападают неожиданно, — тихо отвечает он. — Ты не знаешь, как это у нас тут бывает.

— Это безответственно.

Он кивает. Сейчас он согласится со мной, что бы я ни сказал.

Он легко мог бы меня убить, думаю я. И может быть, собирался сделать это возле медвежьей берлоги, если эта берлога вообще существует. Ему не нужно было бы даже стрелять в меня. Достаточно было бы повернуться и убежать. Без него у меня не было бы возможности выбраться из этого березового леса. Оставленную нами лыжню уже почти занесло снегом.

Я оглядываюсь по сторонам. Уже стало темно.

— Где твой фонарик, что надевают на голову?

Эйрик не отвечает.

Я вижу, что он снова потерял сознание.

Это от потери крови, думаю я. Пуля попала в бедро. Перевязал рану человек, не имеющий отношения к медицине. Эйрик не сможет даже встать на ноги.

Только теперь я понимаю всю серьезность положения.

У меня шумит в ушах. Эйрик по-прежнему лежит с обнаженным бедром. Неожиданно он превратился в маленького жалкого человека. Я натягиваю на него штаны, пытаясь отогнать прочь мысль о том, что мог бы оставить его здесь, что с помощью фонарика все-таки смогу найти дорогу в Скугфосс, если нашу лыжню еще не окончательно занесло, смогу объяснить, что хотел спасти его, побежав за помощью.

Но это невозможно. Он здесь замерзнет. Пара часов, и его не станет. И ко мне возвращается мысль, которую я пытаюсь отогнать. Мысль о том, что Сигрюн тоже станет вдовой, как я стал вдовцом год назад. Что это горе еще больше нас свяжет. И что мне не понадобилось даже пальцем пошевелить, чтобы это случилось. Эйрик сам все подготовил. Он сам виноват, что лежит сейчас тут, в снегу, без сознания. Я ему ничего не должен. Это у него было намерение убить меня. Это он умышленно хотел, чтобы мы оказались в положении, когда выживает тот, кто сильнее.

А сильнейший сейчас — я.

Для меня это непривычно.

Я снимаю с его шапки фонарик и прикрепляю на свою.

Потом зажигаю его.

Свет яркий, но радиус видимости ограничен.

Интересно, надолго ли хватит батарейки?

Я стою и смотрю на Эйрика. А он об этом даже не знает. Тонкий налет того, что мы называем культурой, или цивилизацией, не позволяет мне оставить его и погрузиться в ложь, которая потом будет всю жизнь следовать за мной: я пошел за помощью, я понял, что у меня нет другого выхода.

Потому что другой выход есть.