Джулиан Барнс - Предчувствие конца

Не знаю, бывают ли в крупных фирмах такие должности, но придуманный портрет смотрелся вполне убедительно. Я даже выселил Братца Джека из особняка, примыкающего к полю для гольфа. Жалости к нему, естественно, у меня не было. А самое главное — я понимал, что ничего ему не должен.

„Дорогая Вероника, — начал я. — Твой брат любезно сообщил мне этот электронный адрес…“

Сейчас пришло в голову: разница между молодостью и старостью заключается, среди прочего, в том, что молодые придумывают для себя будущее, а старики — прошлое.

У его отца был „хамбер суперснайп“. Теперь машинам не дают таких названий, вы заметили? У меня, например, „фольксваген-поло“. Но „хамбер суперснайп“ слетало с языка без запинки, как „Отче наш“. „Хамбер суперснайп“. „Армстронг-Сидли сапфир“. „Джоветт-джавелин“. „Дженсен-интерсептор“. И еще „вулсли-фарина“ и „хиллман-минкс“.

Не поймите превратно. Автомобили меня не интересуют, ни современные, ни раритетные. Просто любопытно, почему здоровенный седан назвали „снайп“, то есть „бекас“, — уж не в честь ли мелкой промысловой птички? А „минкс“, то бишь „рысь“, — в честь коварной хищницы? Но докапываться не собираюсь. Сейчас неохота ломать голову.

А в то же время я часто задумываюсь о том, что такое ностальгия и свойственна ли она мне лично. Естественно, меня не прошибает слеза при мысли о какой-нибудь любимой игрушке; не придумываю себе и сентиментальных воспоминаний о том, чего не было, — например, о любви к прежним порядкам и так далее. Но если ностальгия означает неотступные воспоминания о сильных чувствах, которым в нашей жизни нынче нет места, — тогда, признаюсь, грешен. Меня преследует ностальгия по нашему с Маргарет медовому месяцу, по тому времени, когда у нас родилась и стала подрастать Сьюзи, по той поездке, в которой я встретил Энни. А коль скоро речь зашла о сильных чувствах, ностальгия, видимо, предполагает не только пережитую радость, но и пережитую боль. А это уже совершенно другой ракурс, вы согласны? И тут я вплотную подхожу к истории с мисс Вероникой Форд.

„Кровавые деньги?“

Я таращился на экран, ничего не понимая. Она стерла мое сообщение и заголовок, даже не подписалась и прислала одну эту фразу. Пришлось залезать в „отправленные“, чтобы перечесть свое письмо и попытаться установить, к чему относятся эти два слова: они, единственно, могли служить ответом на мой вопрос — почему ее мать завещала мне пятьсот фунтов. Но что толку? Никто ведь не убит. Да, мое самолюбие пострадало, это правда. Но не хотела же Вероника сказать, что матушка собиралась деньгами залечить ту рану, которую нанесла мне ее дочь? Или как раз это и подразумевалось?

Но в то же время было вполне логично, что Вероника не ответила попросту, не сделала и не сказала ничего такого, на что я рассчитывал. В этом смысле она вполне соответствовала моим воспоминаниям. Конечно, временами у меня возникало искушение представить ее загадочной женщиной, в противоположность Маргарет, женщине прозрачной, которая стала моей женой. Действительно, с Вероникой было непонятно, на каком я свете, что у нее на уме и на сердце, каковы ее мотивы. Но загадочность — это тайна, которую хочется разгадать, а меня совершенно не тянуло разгадывать тайны Вероники: поезд уже ушел. Она и сорок лет назад была чертовски крепким орешком, и нынче, судя по этим двум словам, напечатанным двумя пальцами, ничуть не смягчилась. Это я решил зарубить себе на носу.

А почему, собственно, мы ожидаем, что с возрастом человек должен смягчиться? Если жизнь не раздает заслуженные награды, почему она должна под конец дарить нам теплые, утешительные чувства? И вообще, играет ли ностальгия хоть какую-то роль в эволюции личности?

Один мой знакомый окончил юридический, но потом разочаровался и никогда не работал по специальности. Так вот, он мне сказал, что потраченные впустую годы дали ему единственное преимущество: он больше не боялся ни закона, ни законников. Эта позиция применима и к другим сферам, ведь так? Больше знаний — меньше страха. „Знания“ — не в смысле академического образования, а в смысле практического понимания жизни.

Так и я — столько времени встречался с Вероникой, что перестал ее бояться. И повел наступление по электронной почте. Я решил соблюдать вежливость, воздерживаться от колкостей, проявлять настойчивость и занудство, выказывать дружеское расположение — одним словом, лгать. Конечно, стереть электронное сообщение — это секундное дело, но и отправить следующее тоже недолго. Я собирался взять ее измором, чтобы только получить дневник Адриана. У меня в груди не бушевало неугасшее пламя — я сказал Маргарет чистую правду. Что же касается ее общих рекомендаций, признаюсь: статус бывшего мужа хорош тем, что позволяет не оправдываться. И не следовать советам.

Я сразу понял, что Вероника сбита с толку моим отношением. Иногда она отвечала кратко и неприветливо, иногда не отвечала вовсе. Думаю, она была бы не в восторге, если бы узнала, что подтолкнуло меня к такому плану. Когда наш с Маргарет брак уже близился к завершению, солидный загородный дом, где мы жили, стал мало-помалу приходить в упадок. Стены пошли трещинами, крыльцо и фасад облупились. (Нет-нет, я не считаю это символичным.) Страховая компания закрыла глаза на небывалую летнюю жару и объявила, что всему виной старая липа, росшая у нас в саду. Это дерево не отличалось красотой, да я им и не особенно дорожил: оно заслоняло окна гостиной, сбрасывало на асфальт нечто липкое и свешивалось ветвями на улицу, а облюбовавшие его голуби гадили на припаркованные машины. И больше всего доставалось нашей. Но я из принципа отказывался спилить эту липу: не потому, что заботился о сохранности зеленых насаждений, а потому, что не собирался потакать невидимым бюрократам, ясноглазым дендрологам и туманным теориям страховых компаний. А кроме того, Маргарет была влюблена в эту липу. Оставалось только готовиться к длительной осаде. Я высказал несогласие с заключением дендролога и потребовал вырыть на участке дополнительные смотровые ямы, чтобы подтвердить или опровергнуть наличие корневых отростков в непосредственной близости от фундамента; оспорил данные о синоптической ситуации, сослался на скользящую толщу лондонской глины, упомянул региональный запрет на использование шлангов и много чего еще. Сохраняя ледяную вежливость, я копировал суконный язык моих оппонентов, скрупулезно прикладывал к каждому новому письму копии всех предыдущих, приглашал все новые комиссии и предлагал рационализировать труд персонала. Каждое мое письмо содержало новый запрос, который страховщики поневоле рассматривали, тратя свое время. Если ответа не поступало, в моем следующем письме появлялась не копия запроса, а отсылка на третий или четвертый абзац моего обращения от семнадцатого числа текущего месяца, чтобы этим крючкотворам пришлось в который раз перешерстить разбухающую папку. Я старался выглядеть в их глазах не каким-нибудь идиотом, а занудливым, прилипчивым педантом. Забавно было воображать охи и вздохи, встречавшие мое очередное письмо; я же понимал, что рано или поздно страховщики прекратят эти бессмысленные препирательства. В конце концов они потеряли всякое терпение и сами предложили ограничиться уменьшением кроны дерева на тридцать процентов; я принял это с выражениями глубокого сожаления, но с большим внутренним ликованием.