Элис Уокер - Красные петунии

Забежав на несколько минут вперед, она увидела, как зануда Тэйлор, ректор, представляет ее публике, а она смотрит на него с угрозой: НЕ ВЗДУМАЙТЕ МЕНЯ ПОЦЕЛОВАТЬ! Но он зажмуривает свои лягушачьи глаза, склоняет голову, выпячивает губы и прикладывается к самому крупному из печеночных пятен на ее лице. Хмырь. Одни хмыри. А вслед за ректором подкрадется сзади декан Кук (до сих пор она его держала в поле зрения) и, накренившись, будто падает, прилипнет мокрыми губами к ее шее.

Она представила себе, как бьет его в пах ожидающей ее наградой, каким-нибудь остроклювым серебряным гусем. Гусем? Да, уж верно, будет утка, лебедь или гусь. (Сейчас модно награждать птицами.) А возможно, все три птицы вместе, но не серебряные, а на какой-нибудь посеребренной подставке, и на ней же яйца. Золотые яйца.

Она вдруг страшно развеселилась, вообразив себе поросячий визг Кука, и впилась зубами в курочку, а глаза у нее остекленели от ликования.

Но тут вышла и остановилась перед ними — с небольшим поклоном в сторону миссис Клемент Уайт — маленькая девочка шоколадного цвета. Нет, действительно шоколадного. У плохих писателей все негры шоколадные — это избавляет их от необходимости смотреть и видеть. Андреа Клемент Уайт развеселилась, отметив, что это дитя и в самом деле шоколадного цвета, в точности такого же оттенка, как шоколадное драже.

Девочка открыла рот и уверенно запела старинную, пронзительно знакомую песню.

Песню рабов. Без автора.

Куриные косточки упали на тарелки, как палочки на барабан. Воцарилась наконец-то глубокая тишина.

И безошибочная память этого ребенка, и старая песня на слова неизвестного автора так ее воодушевили, что Андреа Клемент Уайт оказалась в силах встать и с достоинством перенести (публика во время ее речи потихоньку поглощала десерт) вручение ей сто одиннадцатой по счету Главной премии.

Перевод Е. Коротковой

Они обсудили, не слишком углубляясь, хотят или не хотят они ребенка, которым она беременна.

— Сама не знаю, хочу я его или нет,— сказала она, и глаза ее заволоклись слезами.

Теперь она плакала по любому пустяку, ее поминутно тошнило. То, что у беременных женщин глаза на мокром месте и их мутит, представлялось ей ужасно тривиальным, а тривиальное было ей ненавистно.

— Ладно, обдумай все как следует,— сказал он ровным, рассудительным тоном (и тем не менее она почувствовала сквозившее в нем раздражение), который всегда действовал на нее так успокоительно.

Она ни о чем другом не думала и думать не могла, а он мог, и это бесило ее. В спорах он всегда одерживал верх. Она, как правило, взрывалась, он же становился благоразумным, степенным, ответственным, и хотя не этого она от него ждала, она сглатывала слезы и злилась на себя. Потому что считала его хорошим. Лучше человека, чем он, она не встречала.

— Если б у нас не было ребенка, тогда другое дело,— сказала она уже спокойнее, небрежно смахивая навернувшуюся слезу.

— Слава тебе господи, ребенок у нас загляденье,— говорил он с чувством.

Могла ли она мечтать, что выйдет за человека, который в смирении своем будет возносить хвалу господу за все, что тот ему ниспошлет? Вот уж нет.

Потом они ушли из спальни, где она лежала ничком на их широченной кровати, посреди которой преградой вздымался горб, и по увешанному яркими эстампами коридору Прошли в веселенькую, без единой пылинки кухню. Он поставил на плиту ярко-желтый чайник.

Если бы он по-настоящему хотел этого ребенка, он бы попытался его спасти. Но с другой стороны, она бы этого не потерпела, сочла бы, что он слишком много на себя берет. И когда он нахваливал их дочку, жизнерадостную девчурку с победительной улыбкой, Имани мерещился подвох, и она ожесточалась.

— Я вот о чем говорю,— сказала она так, будто у них не в первый раз идет об этом речь.— Второй ребенок меня доконает. И что за жизнь с двумя детьми? Через роды, как и через школу, надо пройти. Но раз родила — и хватит, хорошенького понемножку.

Он поставил перед ней чашку, опустил тяжелую руку ей на голову. Жаркая рука давила на нее, и, когда она взялась за чашку, ей стало не по себе от пара, запаха чая. К горлу подкатил комок.

— Не могу я это пить,— сказала она сквозь зубы.— Убери чашку.

И так день за днем.

Кларисе, их дочери, едва минуло два года. Между рождением Кларисы и последней беременностью у Имани случился выкидыш на нервной почве (она тогда лишилась матери: ее мать, всю жизнь боровшаяся за охрану окружающей среды, погибла от рака легких вскоре после рождения Кларисы — в классе, где она двадцать лет учила первоклашек, все эти двадцать лет протекала шиферная крыша). Имани чувствовала, что здоровье ее подорвано, она и впрямь очень ослабла; и вообще она была болезненной и хрупкой от природы. И все равно она бы и не помышляла об аборте, если б ей по-настоящему хотелось родить этого ребенка.

Жили они в небольшом городке на Юге. Муж Имани, Кларенс, в придачу ко всем своим обязанностям был еще и юридическим советником, и адвокатом их нового чернокожего мэра. Мэр занимал большое место в жизни обоих и потому, что быть первым черным мэром небольшого городка дело сложное, и потому, что Кларенс восхищался им и почитал его — выше его он ставил разве что руководителей негритянского движения на Юге.

Имани не спешила с окончательными выводами, но отметила, что мэр Карсуэл избегает смотреть на нее, когда она высказывает какое-то суждение или задает вопрос, даже если он у нее в гостях, а продолжает разговор с Кларенсом так, будто перед ним пустое место. Видно, он считает, что женщина не может интересоваться политикой, а уж разбираться в ней и подавно. (Иногда он отпускал комплимент-другой ее кулинарному мастерству или туалетам. Обратил внимание, когда она изменила прическу.) Но Имани понимала политику во всех тонкостях, понимала, кстати, и почему угощает мэра, хоть он и не удостаивает ее разговором: ей необходимо было верить в мэра Карсуэла, хоть он и не верил в нее. И все же когда она обедала в обществе мэра Карсуэла, кусок не лез ей в горло.

Но Кларенс был всей душой предан мэру и верил, что его успех — это в конечном итоге и их успех, их спокойствие и процветание.

В то утро, когда она улетала в Нью-Йорк на аборт, у мэра и Кларенса был назначен деловой завтрак, и по дороге в аэропорт у них только и разговоров было что о муниципальных фондах, полицейских-расистах и условиях преподавания в школах, где после введения совместного обучения черных и белых никак не могли навести порядок. На прощанье Кларенс наспех обнял, чмокнул Имани.

— Береги себя,— нежно шепнул он, когда она пошла к самолету. За время ее отъезда ему предстояло составить проект нового городского положения. Дело было первостатейной важности, с этим она не спорила: местные дельцы и торговая палата уже твердили, что мэр не справляется со своими обязанностями, а если послушать телевизор, так и вовсе выходило, будто ни один черный и вообще не не способен понять, что такое городское положение.