Ассия Джебар - Нетерпеливые

Вошла Мина, и я накинулась на нее с расспросами:

— Так тебе Дуджа дала это письмо? Что она сказала?

— Она заходила ко мне по поводу предстоящего собрания. Перед уходом она сказала: «Похоже, тогда я дала промашку с родственниками Далилы. Извинись перед ней за меня и сегодня же передай вот это письмо — оно от Салима».

— И все?

— Да. Что это с тобой?

Я бросилась ей на шею; я целовала ее, смеясь и приплясывая вокруг нее. Я с восторгом предавалась забытым ребяческим шалостям.

Ой, Мина, если б ты знала, как я счастлива!

— Да что с тобой?

— Сядь!

Я заставила ее усесться. Села рядом, переполняемая радостью. Как пьянило происходившее в недрах моего существа неуловимое превращение того, что грызло меня на протяжении многих дней, в пустячную ссору, которая приключилась из-за моей же оплошности! Я отдавалась удовольствию разыгрывать наивность и ее мнимые страхи; волны блаженства понесли меня. Счастливая уже от снисходительной улыбки Мины, я затараторила, еле переводя дух:

— Мне почудилось, что он любит свою кузину… он так о ней говорит… я жутко ревновала. Но раз она сама передала тебе это письмо для меня, значит, для него… ну, в общем, она только кузина, и все… и раз он возвращается ко мне, значит… уж и не знаю.

Мое возбуждение спало. Я улеглась, положив голову Мине на колени. Мне вдруг захотелось, чтобы она оставила мои слова без ответа и ни о чем больше не расспрашивала. То были не откровения, а стихийно брызнувшая из меня радость, и несколько ее струек попали и на Мину, только и всего. Склонившись ко мне, она шепнула:

— Он любит тебя, верно? Он говорил тебе об этом, ведь так?..

Я стыдливо зарделась, страдая от этих совсем ненужных мне вопросов. Мне нечем было защищаться, и я пеняла себе за глупую детскую откровенность.

— Да нет же, тут ничего похожего… Просто я счастлива, и все!

Лукаво поблескивая глазами, она засмеялась:

— Да ладно, не скрытничай, чего уж там!..

— Мне нечего скрывать, уверяю тебя!

Я отодвинулась от нее подальше. Повернулась к ней спиной, с ожесточением твердя: «Мне нечего скрывать». Будь проклята моя дурацкая пылкость: увидев, как горят мои щеки, она наверняка заподозрит обратное. Я подошла к окну. Подняла штору, открыв небо, расстилавшееся над террасами, над уже близкой ночью.

Он ждал меня на обычном месте. Когда я уже переходила улицу, направляясь к нему, меня обуял страх. Я избегала его взгляда; не пожимая ему руки, я глухо пробормотала приветствие и, трепеща, пошла рядом. Понурясь, я неотступно думала о том, что он даже не улыбнулся мне; его лицо виделось мрачным, враждебным. Под конец я и забыла, что это тот же самый человек, который шагает сейчас подле меня.

Теперь я уже злилась на него за мою вчерашнюю чересчур поспешную радость. Я повторяла про себя содержание его письма: «Жду вас завтра в четыре часа на прежнем месте. Сделайте все, чтобы прийти. Салим». Ну конечно же, ни одно из этих слов не означало примирения, шага навстречу. В своем разочаровании я уже видела себя погруженной в знакомое ожесточенное оцепенение. Чисто по-детски я старалась держаться от Салима на известном расстоянии; мне больше не хотелось, чтобы нас принимали за парочку. Пусть думают, что мы оказались рядом лишь в силу обстоятельств.

И все же меня так и подмывало восстановить близость, предпринять что-нибудь, неважно что — да хотя бы протянуть ему руку. Но я не могла. А ведь летела к нему на крыльях надежды! Как счастлива была бы я посмотреть ему в глаза, взять его под руку, сделать одно из привычных движений, естественных для спутницы мужчины, когда она подается к нему, чтобы увернуться от автомобиля или посторониться перед встречными прохожими. Я уже разучилась ходить одна по улице, в одиночку противостоять ее безымянному потоку.

Когда мы вошли в кафе, то при мысли о нескончаемых часах, что ожидали нас все за тем же столиком, мне стало дурно. Захотелось сбежать отсюда. Поглощенный какими — то своими думами, Салим тем временем отодвигал стул, садился. Я замерла стоя, надеясь, что мое молчание будет воспринято как вызов. Он поднял на меня вопрошающий взгляд. С ощущением собственного бессилия я села. Утешало лишь то, что предстоит окунуться в привычное: созерцать знакомую, словно бы ждущую меня улицу, слушать доносящиеся из прохладной глубины зала звуки. Сонную тишину в помещении изредка сотрясало металлическое громыханье, возвещающее о прибытии очередного трамвая. Время от времени Салим утирал лоб, требовал прохладительные напитки.

— Когда вы получили письмо?

— Вчера.

— Что вы о нем думаете?

— Я? Ничего, — осторожно ответила я. — Пришла, вот и все.

— Вы действительно не догадываетесь, что я хотел вам сказать?

Я помотала головой. Его настойчивость казалась иронической, почти нежной. Я потупилась, чувствуя, что еще немного — и я упаду ему на грудь, чтобы излить наконец одинокие часы счастья, которые прихватила с собой. Его улыбка внушала надежду. Салим встал. Наклонившись ко мне, проговорил:

— Пойдем куда-нибудь.

Я последовала за ним. Искоса поглядывая на него, я в каком-то странном умиротворении, вдруг сошедшем на меня, повторяла его последнее слово: «куда-нибудь». Меня медленно затопляла горячая волна покорности, которая, я чувствовала, могла понести меня за ним на край света.

* * *

На выходе из города бульвар, спускаясь к порту, описывал большую дугу. Мы углубились в мощеные аллеи вдоль огромных серых ангаров, пятнавших асфальт тенями. Было шесть вечера; с работы группами уходили докеры. С неожиданным уважением я разглядывала эти обветренные, сосредоточенно-хмурые арабские лица с гордым профилем. Потом мы обогнули бистро — обычный металлический павильон, откуда выходили рабочие. Эти уже были разговорчивы, каждый нес в руке бутылку красного вина. Ноги их заплетались, как и язык, — довольно жалкое зрелище.

Мы пересекли пустыри со штабелями древесины и пошли вдоль доков. Я споткнулась о камень, и Салим подхватил меня. Я невольно улыбнулась ему, не замечая его руки, задержавшейся на моем плече. Я с наслаждением вдыхала морской воздух.

— Люблю этот запах!

— Вы здесь впервые?

— Конечно, — ответила я, только потом осознав, что в последнее время он ограничивается одними вопросами.

— Я совсем не знаю Алжира. Да и вообще мало что видела.

Нас окружало море. Я с упоением созерцала уснувшие корабли и в множестве усеивавшие побережье у наших ног баркасы и лодки — ни дать ни взять скопище сбитых на лету насекомых. В неподвижной водной глади отражался закат, исчертивший равнодушное небо красными полосами. В морских глубинах таилась ночь.

Мы шли вдоль мола, оставив позади штабеля рыжих бревен, угрюмые ангары, похожие на опустевшие тюрьмы, и безлюдные улицы. Я наклонялась, чтобы взглянуть на свое отражение в море, даже не испытывая брезгливости при виде гниющей у берега воды, на которой покачивались обломки досок и апельсиновая кожура, расплывались черными слезами потеки отработанного масла.