Ханс Хенни Янн - Угрино и Инграбания и другие ранние тексты

Однако корабль пришел. Мы с трудом перебрались на борт, из-за волн. Корабль был маленьким. Но с машинным отделением. Я вскарабкался на верхнюю палубу. Вслед за мной поднимались два человека, они сразу исчезли во тьме. Меня ужасно тревожила мысль, что я не знаю, куда плыву, между тем я ведь плыл от кого-то ... В темноте я разглядел очертания дамбы. А что за ней?! Если б я только знал, если б знал, кого или что покидаю!

Потом мы поплыли.

Я уже насиделся и теперь встал. Однако буря будто с цепи сорвалась; ни за что не держась, я не мог бы устоять на ногах, да и корабль ужасно качало. Поэтому я шагнул к капитанскому мостику и вцепился в леер. Все чувственные ощущения из меня выскочили. В какие-то мгновения я замечал, что из-за туч показалась луна; тогда море уподоблялось заснеженной равнине, над которой гуляет ветер; вечно одни и те же звуки - его завывающий неистовый голос. А после опять в лицо мне впивались ледяные иглы, пока чувственное восприятие не прекращалось совсем. На этом холоде я мог бы стоять и голым: я бы его не чувствовал. Так я провел много часов. Сила ветра между тем удвоилась. Время от времени члены экипажа пробегали мимо меня к рубке. И один раз я нашел в себе силы спросить, доберемся ли мы нынешней ночью до гавани. На секунду я вспомнил ее название; потом оно снова выпало из памяти... Моряк ответил: «Исключено».

Вскоре я услышал где-то позади стон; я повернул голову, но ничего разглядеть не мог. Наконец я заметил человека, растянувшегося вдоль киля спасательной шлюпки. Он плакал и сказал мне, хотя я его ни о чем не спрашивал:

- Мы все должны погибнуть, должны умереть. Вы ведь поняли, что члены экипажа на вопросы не отвечают?

На секунду я отчаялся, но потом подумал, что кто-то ведь вложил мне в карман Новый Завет; я надеялся, что кто-то — очень большой, надо мной - прилагает ради меня усилия, и потому я сумел твердо, без дрожи сказать:

- Мы не погибнем...

И тот, другой, прошептал:

- Вы очень сильный.

Тут я начал лазить по всем палубам. Я должен был чем-то себя занять, со своими размышлениями я уже дошел до грани, я не знал, кто такой Он , пославший меня. И еще я подумал: я не знаю, что значит умереть. Потом я отправился к капитану и спросил его, что нас ожидает в ближайшие часы. Этот человек чувствовал себя очень неуверенно; моего спокойствия он вообще не понимал. Но в конце концов медленно произнес:

- Все будто посходили с ума. Я ничего больше не могу, женщины требуют, чтобы на воду спустили шлюпки; но они, эти женщины, - сумасшедшие...

Я тогда спросил, существует ли реальная опасность.

- Да, - сказал он, - корабль слишком маленький. Я попросил о помощи судно, которое занимается ловлей устриц; но и оно ничем помочь не смогло...

Я вспомнил, что с нашего корабля действительно некоторое время назад пускали сигнальные ракеты.

Я оставался совершенно спокойным, пока капитан говорил, поэтому он не сдержался и упомянул еще кое-что:

- Понимаете, я велел запереть каюты, чтобы никто не вышел на палубу... Их бы смыло за борт. В обеденном салоне один человек духовного звания не перестает проповедовать, люди стоят перед ним на коленях и молятся; но он страдает от морской болезни. Он выкрикивает: «Среди нас должен быть великий грешник! Мы все грешники, и только святой может нас спасти». Среди них есть и другой, Косарь-Смерть...

Я спросил, как выглядит Косарь-Смерть, и капитан сказал:

- Бледный и худой, а одет в черный сюртук.

Такой ответ меня не удовлетворил, я всегда представлял себе Косаря лежащим.

- Один пассажир обещал отдать половину своего состояния тому, кто спасет нас от этой напасти...

- Люди, вероятно, очень боятся, - сказал я с вопросительной интонацией.

-Да.

- А вот я совсем не боюсь.

Он взглянул на меня, широко раскрыв глаза.

- Ваши проповеди не помогут, потому что вы грешны: вы знаете обо всех плохих вещах, но не готовы пожертвовать жизнью, чтобы улучшить себя и помочь другим. Я же ни о каких таких вещах не знаю...

Сказав это, я почувствовал себя так, будто мы опустились на морское дно: бушевание волн, казалось мне, прекратилось, и всякий шум - тоже. Но у меня не было ни желаний, ни памяти. Внезапно я повернулся, чтобы уйти. Капитан схватил меня за руку. Он сказал:

- Вы должны остаться у меня в рубке.

Я не понял, что у него на уме.

Через некоторое время в носовой части поднялся большой шум. Я увидел, что люди повыскакивали на палубу, и кричат, и хватают руками воздух; потом, казалось, они куда-то провалились, потому что нос корабля нырнул в воду.

Капитан в ужасе спросил у меня:

- Кто-нибудь упал за борт?

Я увидел, что он покачнулся; он внезапно отпустил перила, за которые прежде держался. Я только теперь заметил, что все пришло в неистовое движение, что мы то ныряем в волны, то вновь выныриваем.

Шум внизу нарастал; люди показывали на нас пальцами, и внезапно я услышал крик: «Земля!» Капитан ринулся вниз по трапу, а меня подтолкнул к штурвалу. Я думаю, тогда-то и был брошен якорь.

Позже я опять стоял на палубе, возле леера, и позволял волнам меня обрызгивать. Проходили часы, но все оставалось, как прежде. Несколько раз я отчетливо слышал женский визг; меня это не трогало. Они визжат и когда рожают. Мне казалось невероятным, что женщины вынашивают детей в своем теле. Правда, я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел голых женщин, и вынужден был признаться себе, что не мне об этом судить. Но они не воспринимают это всерьез, сказал я себе потом. Я легко мог вообразить, что вынашиваю ребенка, и рожаю его, и выкармливаю. Я считал себя достаточно серьезным и весомым для такой роли; но я был мужчиной. Я глубоко вздохнул, подумав, что очень одинок. Если бы я был женщиной и только что оставил позади свою брачную ночь, мне следовало бы ликовать; но на самом деле я оставил кого-то - и даже не помнил, кого.

Я силился прояснить для себя, любил ли я этого человека, и не женщину ли имею в виду, и не состою ли с ней в браке. Ибо я уже не помнил, что люди делают, когда состоят в браке. Они целуются; но было еще что-то, лучшее, и этого я не помнил. Я подумал: должно быть что-то мягкое , что человек делает в таких случаях, и мне вспомнилась шкурка животного - как ее гладят; но это не помогло. Одиночество мучило меня ужасно; но плакать я не мог.

Потом я почувствовал в руках что-то вроде судороги, и они долгое время меня занимали, потому что я их не понимал. «Руки», - сказал я, и я растянул это слово, пытаясь ухватить его суть. Еще я сказал: «Ноги»; но и их тоже не понял. Я сказал еще: «Тело и грудь», - но для меня ни в чем не осталось смысла. Я сказал: «Пупок, это отделенное ». И подумал о маме, но ее я тоже не помнил. «Пупок, отделенный!» Но тот, от кого я ушел, - разве для того породил он меня, чтобы я от него отделился?