Ханс Хенни Янн - Угрино и Инграбания и другие ранние тексты

Она вскоре ушла, сказав, что должна покормить грудью младшего сына... Я хотел пойти с ней, чтобы увидеть эту красоту; но почему-то остался.

Кто же она такая?

Я улыбался, я грезил, я думал о девочке, которая обняла мальчика-подростка... И внезапно, в отличие от других, отнеслась к этому серьезно... Я все думал или, скорее, грезил... Так и получилось, что я снова преклонил колени и стал молиться обитателям замка. Этим сверхвеликим, божественным, чья жизнь так же надежна, как орбиты звезд... И я поклялся им в верности, как низший слуга.

Я жаждал ощущать аромат их присутствия, получать от них удары кнутом, пинки... Я понял всё, я не понял ничего... Во мне лишь бушевало ощущение счастья. Я взывал к этим мальчикам, и к мужчинам, и к этой женщине, и к девочкам, и к бронзовым статуям, и к сводам... Они рассказали мне о себе ровно столько, насколько раскрывает себя перед людьми Бог. Они были безмерно сдержанными; но многое мне показали.

Я не думал, достоин я этого или нет; на меня просто излилась благодать.

Чувства мои сделались такими, как если бы я шел по длинному коридору, на стенах которого висели бы полотна Рембрандта; или как если бы кто-то играл для меня фуги и токкаты Баха... Больше того - как если бы смысл сверхчеловеческих звуков, порождаемых старыми медными трубами принципала, рассекающими , звучал во мне в сопровождении некоего контрапункта, поставленного выше молитвы.

И тем не менее, все было не так, как выражено в этих словах. Моя душа и полнилась, и одновременно рассредоточивалась. Она откуда-то черпала достоверное представление о скачущих верхом мальчиках; цепляясь за перила сумеречных мостов памяти, попадала в Туманноземье моего прошлого. Ее хлестали неведомые кусты, внезапно оказывающиеся заколдованным знанием; она спотыкалась о камни, которые превращались в дома, где жили люди, которых я знал... Приближались призрачные существа, знакомые и все же безымянные; которые делали что-то, но терпеть не могли, чтобы к ним прилагали какие-либо понятия. Так я блуждал. Белые ненастные ночи сорвали шляпу у меня с головы. Теперь она где-то валялась... Я шел по дороге, широкой дороге. Подозреваю, что возраст ее исчислялся тысячами лет. Крики мои раскатывались - как свиток или как стена, увешанная картинами.

Мой взгляд упал на одну акварель, висящую на этой стене. Я вскочил на ноги, шагнул к ней. И сразу понял: такое мне знакомо. Покой, исходящий от картины, я сам когда-то искал и нашел. Деревья с тяжелыми круглыми кронами склонялись над разверстой раной - медленно, как будто я врастал в гробницу. Когда же это было?! Снова подходили существа, говорили слова, какие-то. Нет, все было не так. Женщина, мне не знакомая, вдруг возникла откуда-то. Проходя мимо, она сказала:

- Странно, что человеческое тело вспарывают так же, как тушу животного.

Ее лицо я забыл; а вот сказанные ею слова обретали для меня тысячу смыслов, тогда и потом, вновь и вновь. Догма о мистерии страдания с тех пор перестала для меня существовать; осталось лишь само страдание - неупорядоченное, свежее...

Иной мир поднялся из тумана, явил свою кровь, вид которой возмущает мой мозг.

Почему никто еще не понял, что кровь - красная и что этим страшным цветом она обвиняет всякого, кто прервал ее сокровенный путь? Или люди не знают, что кровь как бурлящий жаркий пурпур хранит свой подлинный колорит лишь для экстазов самой дикой любви? Ах... Я напрасно пытаюсь найти слова для того, что у меня на уме.

Я лежал целую ночь в душном алькове и плакал над чьим-то обнаженным телом, я вгрызался в живую шероховатую плоть. Я теперь точно знаю, что то был я... Из сосков пил, сжимая их зубами. Вы не поняли Пентесилею. Не пошли дальше элементарной резни и убийства; против этого и направлен теперь мой гнев, вы же смеетесь.

О, я гневался часто, из-за этого и заболел мой разум, стал взрывным . Тысячу раз я пытался вломиться в сердца людей, а поскольку они всегда лишь насмехались надо мной, я потерял разум, забыл, забыл, как сильно подстегивал себя к действиям; возвращаются только отвратные картины.

Так, мне вспоминается - странно, что я это помню! - как однажды я получил письмо... Я тогда путешествовал из страны в страну, а люди повсюду убивали друг друга самым жестоким образом. Они потрошили себе подобных живьем, выкалывали друг другу глаза и выпускали кровь сердца, отсекали руки и ноги и члены, вспарывали животы, расщепляли черепа, перепиливали тела пополам или кто-то один брал топор и отрубал другому ягодицы... Тогда-то и настигло меня то письмо. Я сидел в корчме, плакал. Я разорвал конверт и среди многих прочих вещей прочитал: «Мармин и Сента хотят купить себе большой фруктовый сад и там жить...»

Вы мучаете меня, вы все меня мучаете, зачем подкидываете мне крохи, о которых я ничего не помню. Я не знаю, кто такие Мармин и Сента, я уже тогда их не знал, уже тогда я в бешенстве выбежал под грозу: если Мармин и Сента и не убивают никого, это делают другие. Тогда-то ветер и сорвал у меня с головы шляпу. Я побежал за ней по песку, жестко хлестала икры растущая на дюнах трава, топтались у берега волны. Я потерял себя из-за этих звуков, и шляпу я окончательно потерял, и свою любовь потерял, и всякое вообще чувство-знание... Во мне не осталось ничего... Письма больше не приходили, и сам я с тех пор не писал.

Я путешествовал, это я и сейчас знаю, об этом свидетельствуют теснящиеся в моем сознании картины. Может, я уже тогда искал того, от кого ушел и чье имя и лицо забыл. Иногда я вижу обнаженное тело, хватаюсь за него; но это непохоже на узнавание. Мармин и Сента...

Меня носило по городам и по всяким глухим местам, я забирался в лесные дебри, и по морям я плавал, и стоял над безлюдьем высоких гор; видел... видел небо, видел краски синюю и золотую и красную, смотрел на тысячи выставленных чудес; однако бедствия и крики, обволакивающие мир, выдрали из меня разум, выдрали из меня Бога, каленым клеймом заклеймили мою любовь. Любовь умерла из-за уродства поставленного на ней клейма. Я хорошо это знаю, я в своем одиночестве простирал руки, бросал в озеро камни, и с монетами я играл, со звездами, которые падали вниз, - чтобы хоть раз сотворить судьбу и подлинное событие . Все напрасно: я спустился в какую-то долину, увидел там каких-то людей, каких-то животных, но всё оставалось чуждым мне и холодным. Даже корова, которая вот-вот должна была отелиться, не признала меня, она от меня убежала, вернулась к служанке, которая через несколько дней забила ее теленка.

Так что я посидел, попил молока, опять сорвался с места и отправился дальше, дальше... Скалы подступили ближе, грозили меня раздавить.

Я очутился в могильном склепе, там смердело, смердело. Ночью спал в пустой хижине, меня знобило, падал снег... Уже наступила осень, цветы надламывались, духи бушевали по всей долине - мне все это было знакомо, но не вызывало никаких чувств. Меня лишь знобило, и холод проникал все глубже, становился усталостью -безмерной, свинцовой, похожей на смерть... Когда утром я поднялся, усталость осталась, осталась навсегда, на все последующие годы. Спускаясь по дороге, я встретил человека, который нес ружье и мертвого лиса... После я постучал в окно пасторского дома и заговорил с девушкой, заговорил с ней об этом лисе. Она сказала: