Михаил Чулаки - Прощай, зеленая Пряжка

— Ну знаешь! Зачем же ты тогда работаешь?!

— А тебе все ясно о шизофрении?

— Это демагогия! Что значит «все ясно»? Все не бывает ясно! С гриппом тоже не все ясно, иначе бы не шли через год эпидемии. Но достаточно и известно. Мы тут практики, к нам каждый день больных везут. А сказать «мне не ясно» и сложить ручки — это не позиция!

— Я же не складываю. Но и сознаю границы наших знаний. Это у Мольера, да? Один врач говорит, что все от влажности организма, а другой, что все от сухости. Так и о нас будут вспоминать.

— Ой, скажешь тоже! Даже и спорить с тобой нечего!

— Вот и не надо! — обрадовалась Капитолина. — Перестаньте, девочки, мальчики. Вы все равно сейчас проблем не решите, ведь правда? Правда! Виталий Сергеевич правильно сказал: он же не складывает руки. Нужно работать, назначить лечение, а остальное все фантазии! Пейте лучше чай. А с завтрашнего дня начинаем Сахаровой инсулин. Как раз в инсулиновой место есть.

Собственно, все прошло хорошо: официальный диагноз у Веры благополучный. А в остальном — не станет же Вере хуже от слов Белосельского! Хуже стало самому Виталию: ему и раньше не слишком верилось в ревматический психоз, а после консультации стало верить еще труднее. Потому что хоть и легко шаржировать Георгия Владимировича с его застывшими словечками, но нюх у него собачий, никуда не денешься. Невольно вспомнился знаменитый случай: машина ехала по мосту через Неву, кто-то выскочил под колеса, шофер резко свернул, пробил ограду и свалился в воду. Здоровый парень, сумел выскочить из кабины, поплыл, а дело осенью, вода ледяная. В общем, когда его вытащили, он уже кричал и смеялся. Причина налицо, бурный психоз, и, конечно, все поставили реактивный. А Белосельский — нет, это шизофрения! И доводов толковых не мог привести, говорил: «Что-то мне не нравится, какая-то в нем затушеванность…» Эта «затушеванность» сразу вошла в анекдоты. А через два года уже никто не сомневался: типичнейшая шизофрения, как говорят, ядерная. Так ведь у Веры ее масштабный бред, довод как-никак, а там ничего, чистая интуиция! Трудно ему не верить, хоть он и старый склеротик!

А инсулин — инсулин все же задерживает развитие. Не всегда, конечно. Но все же в нем самый большой шанс. Значит, надо шанс использовать, ведь так? А что против инсулина? Да, тяжелое лечение. Да, от него полнеют. Так неужели, если Вера пополнеет, если убудет от ее красоты, она перестанет быть дорога Виталию?! Начать инсулин — это значит посмотреть правде в глаза. Пусть тяжелой правде. А удовольствоваться теперешним улучшением, выписать — это трусливо спрятать голову и понадеяться на авось.

Капитолина Харитоновна допила чай и принялась за работу: стала рассматривать список больных по палатам. Список этот велся на куске пластика, так что было очень удобно: написанные карандашом фамилии легко стирались, и при частых довольно переселениях больных не нужно было переписывать весь.

— Та-ак, значит, Сахарову я пишу в инсулиновую, так?

— Да-да, конечно.

— Где она у вас? Не вижу. А, уже вывели в четвертую. Ну в четвертую мы ее вернем после инсулина. А чего у вас Пугачева в первой? Разве у нее строгий надзор?

— Нет. Просто шумит часто по ночам, с Либих задирается. А так сестры смотрят, ночью не выпускают.

— Нет, Виталий Сергеевич, это не годится! Если кто придет посмотрит списки: Пугачева в надзорке и Пугачева ходит за обедом! Это неприлично.

— Пусть ходит. Ей полезно размяться.

— Я же не против! Но не надо ее держать в первой. Давайте так: положим в коридоре недалеко от первой: и не будет в палате, и на глазах сестры, если начнет шуметь ночью! Кто там еще из ваших? Меньшикова.

— Она сама туда просится, в других боится.

— Какая-то она бесперспективная. Виталий Сергеевич. Или надо ее в конце концов как-то выписывать, или в Кащенко, если совсем хроническая.

В больнице Кащенко, за городом, лежали хроники.

— Так уж несколько раз вроде лучше, двигаем к выписке — и опять. У нее бред никогда не проходит, только приглушается.

— Все-таки попробуйте еще, жалко в Кащенко. Может быть, сменить лекарство? На трифтазине она не пойдет?

— Попробовать можно.

— Попробуйте, Виталий Сергеевич, попробуйте. Прокопович… Это у которой бред против матери?

— Не бред, у нее личностное. Я ее в первые дни подержал, теперь выведу.

— Вот видите! Сразу у нас надзорка расчистится. Надо активнее, Виталий Сергеевич. А если бы я не стала смотреть сейчас? Особенно с Пугачевой: ходит за обедом и лежит в надзорке! Да за это нам любая комиссия!

Зазвонил телефон.

— Да? Слушаю!.. Виталий Сергеевич, это из проходной, там мать вашей Прокопович просится. Легка на помине.

— Пусть идет.

— Разбалуем мы их. Надо чтобы ходили в приемные часы! — И в трубку: — Пропустите уж.

Виталий обреченно вышел к матери Прокопович.

Конечно, плохое отношение Прокопович к матери было болезненным, чего стоили одни рассуждения о том, что и работать она не может из-за того, что мать ее давит! Но в то же время и мамаша ее не клад, пожалуй, Виталий не встречал женщины более нудной. Нудность пропитывала ее, так что самые обычные фразы в ее устах наводили тоску. Даже когда она не плакала, выражение ее лица осыпалось плачущим.

— Виталий Сергеевич, дорогой, на вас только и надежда. Только на вас! Подумайте, она вчера на посещении ко мне не вышла!

— Я же вас сразу предупреждал, что пока вам лучше не настаивать. Своими попытками вы только раздражаете ее. Поймите, она больна, а при болезни уговорами не поможешь.

— Но как же так? Ну болезнь. Но я же мать!

— Болезнь не делает исключения для родственников.

— Конечно. Но ведь совсем не вышла к матери! Я пришла, принесла, а она не вышла.

— Я же вам объясняю, — терпеливо повторил Виталий, — это потому, что она больна. И если у вас нет других дел ко мне…

— Виталий Сергеевич, дорогой, голубчик! Позовите ее! Пусть при вас! Я с ней поговорю! Я ей скажу!

— Сколько ж вам объяснять: вы ее только раздражаете сейчас.

— Ну как же так? При вас! Она же вас уважает! Вы ей тоже скажете! Господи, с нею и здоровому терпения не хватает!

— Хорошо, я ее спрошу. Но если не захочет, вы сразу уйдете.

— Спасибо, Виталий Сергеевич, спасибо, голубчик! Я только на вас надеюсь!

Виталий зашел в ординаторскую и позвонил оттуда сестрам, чтобы привели Прокопович. Оказалось, она в саду. Ну вот, гонять за нею кого-нибудь в сад из-за нудной мамаши!

— Значит, приведите из сада, — приказал он холодно.

Могли бы и не говорить ему про сад: раз он просит, надо без лишних разговоров привести.

Прокопович вошла в тамбур, на мать не взглянула, сразу подошла к Виталию.

— Женечка! — вскрикнула мать. — Это же я! Что же ты?

Прокопович не обернулась.