Евгений Водолазкин - Похищение Европы

— Стриптиз, — засмеялся, усаживаясь на место, Шульц. Он поднял указательный палец. — Мужской стриптиз.

— Редкая, должно быть, гадость, — сказала Хазе.

— В таком исполнении — да, — уклончиво ответил Шульц.

Евшая рогалик маленькая старушка прыснула со смеху, низвергнув на стол фонтан крошек.

— Простите…

Вагнер поджала губы. Вошла врач и взяла брюки старичка.

— Как наш бедный херр Кнабе? — спросила у врача Кугель.

— В порядке. Херр Кнабе смазан облепиховым маслом и теперь отправляется отдыхать в свою комнату.

— Облепиховым маслом? — Кугель медленно обвела присутствующих взглядом. — Но теперь он будет очень скользким, наш бедный херр Кнабе. Скользким и липким.

— И блестящим! — захохотала маленькая старушка. — Так смазываются перед стриптизом! Скользким, липким и блестящим. О, херр Кнабе, херр Кнабе!

В изнеможении она откинулась на спинку стула и застучала кулачками по столу. Шульц, улыбаясь, накрыл их своей волосатой рукой.

— Расслабьтесь. Откуда вы знаете, что перед стриптизом смазываются облепиховым маслом? Откуда вы вообще знаете, что делают перед стриптизом?

— Скользкий, липкий и блестящий херр Кнабе!!!

— Я знаю, что делают перед стриптизом, — неожиданно сказала дама с черным шейным платком. — Я была стриптизершей.

Маленькая старушка мгновенно пришла в себя и с любопытством посмотрела на стриптизершу.

— Вы же говорили, что в молодости танцевали, фрау Трайтингер, — нарушил тишину Шульц.

— А я и танцевала, почему бы не потанцевать? Так вот я вам скажу: никто и никогда в таких случаях не смазывался облепиховым маслом. Никто и никогда! Облепиховое масло имеет коричневый цвет и ужасно пачкает. Даже если считать, что через три минуты вся одежда будет на полу, этого достаточно, чтобы вся она стала коричневой.

Старушка всплеснула руками и снова откинулась на спинку.

— Всего три минуты! Скользкий, липкий, блестящий…

— Да прекратите же, честное слово! — крикнула Хазе.

— … и коричневый…

— Это ведь херр Шульц тему завел, — бесстрастно констатировала Вагнер. — Происходящее вас не красит, херр Шульц.

— Он нас здесь всех растлит, — прошептала маленькая старушка. — Он сядет за растление престарелых.

Шульц ласково посмотрел на меня.

— Живем, как видите, дружно. Останетесь у нас работать?

— Останусь, — ответил я уверенно. Права покинуть альтернативную службу у меня не было.

После завтрака я помогал Вагнер мыть посуду. Она собирала ее со стола, а я укладывал в посудомоечную машину. Потом мы отдыхали, полуприсев на машину. Сотрясаемая бурлением горячих вод Вагнер рассказывала мне о моем новом месте работы. Это был не совсем обычный дом престарелых. Его составляли два соединенных между собой здания, в которых размещались квартиры, для обитателей этих квартир готовили, у них убирали, для них придумывали общие развлечения. Не желавших участвовать в коммунальной жизни оставляли в покое. Но этим деятельность дома не ограничивалась: его кухня обеспечивала горячей пищей стариков из ближайших кварталов.

Вагнер же оказалась и моим непосредственным начальником. Именно она знала, какую из моих многочисленных обязанностей следовало выполнять в каждый данный момент. За посудой шла гостиная. Выданным мне новеньким пылесосом я утюжил каждый сантиметр ее коврового покрытия. Впоследствии это занятие стало у меня одним из самых любимых. Оно превратилось в захватывающую охоту за крошками, в планомерное освобождение ковра от засохших червяков вермишели, отлетевших пуговиц, потерянных пфеннигов. Попадая в трубу моего пылесоса и многократно ударяясь о ее стенки, каждый из этих предметов издавал свой особый стук. Никогда до этого понятие «польза» не представало передо мной в такой близости, никогда еще наши с ним отношения не были так интимны. Материализация его в ритмичном движении пылесоса была осязанием неосязаемого, чем-то вроде прикосновения к статуе Нельсона, прогулки по морскому дну после отлива. Я делил пространство гостиной на секторы и, погружая жерло пылесоса в ворс, с методичностью спецназа прочесывал синтетические заросли.

Около полудня наступало время разноса горячей пищи. В мой первый день я отправился к некой фрау Вольф, жившей через две улицы от дома. Как сказала мне, хихикнув, Вагнер, фрау Вольф была вдовой полковника СС. После войны она бежала с мужем в Венесуэлу, и только после его смерти несколько лет назад ей разрешили вернуться в Мюнхен.

Фрау Вольф долго изучала меня сквозь приоткрытую на цепочке дверь, а впустив, поспешила занять позицию по другую сторону обеденного стола. Она продолжала немо смотреть на меня, вцепившись в спинку стула узловатыми пальцами. Бесцветная, почти облысевшая. Глядя на фрау Вольф, я подумал, что ей, должно быть, не менее 90 лет. Впоследствии оказалось, что я не ошибся. В одно из моих посещений ей принесли подарочную корзину от бургомистра. Такие корзины вручались всем девяностолетним — со сладостями и вином. Хочу ли я дожить до девяноста?

На столе уже стояли чистые тарелки. Из одного термоса я вылил суп, из другого выкатились две паровых котлеты и комок пюре. Жестом я пригласил фрау Вольф приступать. Она с усилием оттянула стул назад и, осторожно сев на его край, взялась за ложку.

— Все остыло, — равнодушно сказала фрау Вольф.

— Да нет, обед приготовлен только что.

Рука ее, державшая ложку, напоминала игральный автомат для вылавливания призов. Весь ее механизм был уже на виду. О другую руку она опиралась лбом, что придавало приему пищи сокрушенный, почти трагический вид. С супом она справилась довольно быстро и принялась за второе.

— Жизнь прожита, — сказала фрау Вольф, отодвигая пустую тарелку.

Я вымыл посуду и оставил ее на столе.

Когда я вернулся в дом, там уже начинали обедать. Вагнер ставила тарелки на окошко раздачи, а остальные сотрудники разносили их по гостиной. На обеде людей было значительно больше, чем на завтраке. Они сидели за несколькими столами и создавали ровный гул, состоявший из голосов, кашля и звяканья столовых приборов. Служащие дома, в том числе и я, расположились за отдельным столом.

После сытного обеда пили кофе — все, кроме Шульца, взявшего из холодильника пиво. Чтобы избежать обильной пены, он терпеливо наливал пиво по стенке бокала. Содержимое бутылки вошло в бокал полностью, и его стекло покрылось мелкими капельками. Чувство, что Шульца я уже где-то видел, возникло у меня еще утром. Когда он коснулся своими усами пенной поверхности, я понял, что это была телевизионная реклама. Даже если в виденном мной ролике и не играл сидевший против меня человек, он был просто создан для рекламы пива. Шульц пил пиво не просто смачно: он его выкушивал , делая это на редкость мастеровито, особым образом складывая губы с нависшими над ними усами.