Эржебет Галгоци - Церковь святого Христофора

— А здесь кого хоронили?

— Не совсем полноправных членов семейства Семереди. Невесток, не родивших потомства… Двухдневных младенцев… Компаньонку из Швейцарии. Надписи уже почти стерлись.

Декан запер церковь и теперь весело раскачивал на пальце большой и нарядный ключ. Казалось, у него стало легче на душе.

— Вы уже завтракали? Я был бы очень рад…

Жофия так набила «трабант» багажом, что задних сидений не было видно. Теперь она втиснула туда еще несколько сумок с переднего сиденья.

— Садитесь, господин декан… Значит, хоронили все-таки в склепе.

Дом священника о восьми окнах стоял на углу; когда-то он выглядел, должно быть, внушительно, но теперь, рядом с обступившими его кричаще новенькими, двухэтажными крестьянскими хоромами, напоминал допотопный господский амбар. Под его сводчатыми воротами когда-то свободно проезжала телега с сеном, запряженная четверкой волов. Во двор выступала широкая терраса на столбиках, переходившая в застекленный коридор. Просторный, заботливо возделанный двор делился на цветник и огород. Море цветов — вьющиеся и кустовые розы, заросли сирени, гладиолусы, бегонии, бархатцы, кукушкины слезки, трясунки разноцветные, пеларгонии, флоксы, цинии… Пиршество цветов ошеломило Жофию; декан с гордостью наблюдал за выражением ее лица.

— Какая красота! — прошептала Жофия. Вот ведь и так можно жить, а не среди трупов цветов, которые она забывает поливать потому, что другим занята голова…

— Люблю жизнь вокруг себя, — скромно заметил декан. — В прежние времена сельскому священнику здесь отводили целый надел, двадцать пять хольдов. Да и сейчас полагается восемьсот квадратных саженей от сельхозкооператива — но куда же мне столько? И так-то напросишься, пока подрядишь человека хоть двор вскопать, засеять да промотыжить. — Увидев в огороде то и дело наклонявшуюся к земле женщину, он крикнул громко: — Пирока, у нас гостья!

Грузная женщина лет пятидесяти в ярком халате и в синих, донельзя стоптанных домашних туфлях, тяжело ступая, шла к ним из огорода. Держа на левой руке соломенную кошелку с только что надерганной редиской, она протянула Жофии выпачканную в земле правую руку. На мясистом лице — заученная любезная улыбка.

— Жофия Тюю, реставратор.

— Очень рада. Как же, наслышаны о вашем искусстве!

Жофия оторопела.

— О моем искусстве?.. В этом селе?.. Да ведь меня и среди коллег…

Но вдруг Пирока буквально набросилась на нее:

— А вот скажите, почем нынче редиска в Будапеште?

— Редиска? — удивилась Жофия. («Ну и домоправительница! То — обо мне наслышана, то — редиска… Вот коньяк сколько стоит, я, пожалуй, еще сказала бы…») — Понятия не имею, Пирока.

Пирока выхватила из кошелки самую никудышную редиску и торжествующе помахала ею перед носом священника и его гостьи.

— А знаете, во что нам обходится вот такая одна-единственная редисина? В двадцать форинтов! Потому что тут и те двести корней клубневой бегонии, что господин декан выписал из Пешта, из сельхозкооператива «Розмарин», да с садовником вместе, который сажал ее. Вот так-то, кушайте на здоровье!

Декан виновато улыбнулся.

— У батюшки моего, знаете, присказка такая была: накажи тя господь дурными соседями да двором, бурьяном заросшим… Разве ж лучше, если б тут сорняки все заполонили?

На выложенной красным кирпичом веранде тоже полно было цветов: вьющиеся растения оплели стены, словно тончайшая зеленая вуаль. Веранда была просторная и длинная, самая широкая часть ее, обставленная садовой мебелью, служила для отдыха, оттуда же был вход в четыре комнаты: спальню-кабинет, столовую, приемную залу и комнатушку для капеллана. Дальше, на изгибе галереи, свободно ходившая на шарнирах дверь, за ней — ванная комната, кухня, чулан для провизии, комната для прислуги.

Стол, накрытый Пирокой, напоминал натюрморты импрессионистов или столичный буфет с холодными закусками: на фарфоровой менажнице — разные колбасы, копченое сало, сыр, масло, яйца всмятку; в плетеной лодочке — нарезанный хлеб, на деревянном блюде — свежая, с грядки, редиска, в зеленом обливном кувшине, словно невзначай оставленном на столе, — три розы. Белая скатерть камчатого полотна и такие же салфетки.

Декан ел быстро, с наслаждением — жадно. Он запихивал в рот все сразу — сыр, сало, хлеб с маслом, яйцо всмятку. Жофия заставила себя проглотить кусочек-другой, но зато она завороженно, неотрывно смотрела на священника. Вот так же ее отец, когда вернулся после плена, долго еще, садясь есть, уничтожал все подряд, левой рукой оберегая тарелку, чтобы не отобрали. Может, и этому священнику когда-то довелось испытать нужду?.. Второпях он брызнул яйцом на белую рубашку, виновато покосился на пятно, потом запоздало взял салфетку с колен и заправил за воротник.

— Англичане-то не дураки. Они засовывают салфетку за ворот, а не на колени кладут, как французы. — Проглотив очередную солидную порцию, он добавил: — К сожалению, в конце войны я весьма в них разочаровался.

Жофия отодвинула тарелку и с облегчением закурила.

— Вы ожидали, что нас захватят англичане?

— Разумеется. Как и вся интеллигенция, не так ли?

— Может быть, только священнослужители.

— Я бы сказал: все католики.

— И это было бы лучше?

Декан вытер салфеткой губы, бросил ее на скатерть и вместе со стулом отодвинулся от стола.

— Пиро!

В дверях показалась домоправительница с кофе.

— Унесите отсюда всю эту снедь, видеть ее не могу!

Собирая со стола посуду на деревянный поднос, домоправительница заметила на белой рубашке хозяина желтое пятно. И привычно, по-домашнему, заворчала на старика:

— Шестнадцать лет прошу, чтоб подвязывали салфетку на шею. Вечно замурзаетесь до ушей, словно дитя малое!

— Ну-ну, Пирока, — смущаясь, пробормотал декан, — пятна от яйца выведутся.

— Выведутся, выведутся! Вот вы и прикажите им вывестись! Выведутся, коли я отстираю. — И Пирока, шаркая больными ногами, ушла на кухню.

Священник положил себе в чашечку сахар и задумчиво стал помешивать кофе.

— Лучше ли было бы? Видите ли, священнослужитель обязан церкви безусловным повиновением. Однако жизнь — а иначе сказать: история — научила меня, что не так это просто. Ведь что есть церковь? Ватиканский собор? Циркуляр кардинала? Епископский совет?.. Церковь — это и верующие, не так ли? Я всю свою жизнь был сельским священником, следовательно, мои прихожане — крестьяне, иначе говоря, народ. А народ, как и я, в конце войны ждал англичан, — или повернем по-иному, если угодно: я помышлял и чувствовал так же, как народ. Тогда ведь война шла, о ней и думали, а не об освобождении. Даже сами освободители не называли себя освободителями… — Он улыбнулся. — Есть у меня небольшая папка, где собраны разные документы, как-нибудь покажу, если вам интересно. Ну-с, так вот, один усердный учитель задумал устроить выставку, показать все этапы освобождения. И был совершенно огорошен, убедившись, что решительно все приказы, призывы, распоряжения, плакаты сорок пятого года подписаны были так: «Иванов, командующий оккупационными войсками…» Ну-с, а ежели сейчас для народа лучше так, как есть, тогда и мне так лучше.