Дэвид Бэддиэл - Сука-любовь

Рев мотора, визг тормозов, два или три гудка, прозвучавших одновременно, — всего этого было бы достаточно для большинства людей, чтобы начать оглядываться, присматриваясь, что не так. Но чтобы пробиться к внутреннему уху Джерома, этого было мало.

И тут раздался грохот. Он прорвался сквозь стену, воздвигнутую Джеромом, так же, как сквозь стену парка. Джером сначала не смог подыскать определения для того звука, теряясь в догадках, был ли это упавший метеорит или террористская бомба взорвалась неподалеку. Джером понял, что ему нужно немедленно подняться и бежать куда-нибудь, но куда именно он не знал. Казалось, грохот шел отовсюду. Потом его накрыло облако жара и пыли, жар покрыл его кожу бисеринками пота, на которые тут же осела пыль; его нос поморщился от запаха горелого пирога, исходившего от опаленного ворса его пальто — или это горели его волосы?

К тому времени он сообразил: что бы ни происходило, происходит у него за спиной. «Не оборачивайся, — сквозь боль, заходясь от ужасного запаха, подумал он, — не надо». Невдалеке он увидел небольшую группу людей, прикладывавших ладонь козырьком к глазам и показывавших пальцами, как ему казалось, прямо на него; некоторые что-то кричали, а один пытался вызвать машину скорой помощи по мобильному телефону. Молодой человек в спортивных штанах бежал в его сторону, жестами пытаясь показать ему, чтобы он скорей отошел от скамейки.

Медленно он начал вставать. Он мало общался с людьми в последнее время, и потому ему было странно ощущать на себе чье-то внимание. Он пошарил рукой рядом с собой в поисках термоса, но тут увидел, что тот лежит на земле между газонами и забетонированной беговой дорожкой. Он наклонился, чтобы поднять его. Ему показалось, что крики толпы стали громче. Ему показалось, что они тоже кричат ему: «Не оборачивайся!» Но в тот момент, когда он наклонился, то краем глаза в двух метрах от себя увидел столб горящего металла, разбросанные полукругом осколки стекла, груду кирпичей и голую руку с серебряным браслетом на запястье, лежащую на земле. Джером знал, что его память, населенная кошмарами, сохранит эту картину и дорисует все остальное, — она будет расти от основания вверх, активируясь, как персонажи в «Стар Трэке» — его любимой программе в те времена, когда он смотрел телевизор.

Джером поднял термос и положил его в карман пальто. С серьезным видом и чувством отрешенности — все эти годы он отворачивался от плохих сцен прочь, прочь — он обернулся. Но то, что он увидел: покореженные останки горящего «рено-клио» и вылетевшее из машины тело женщины, лежавшее в нескольких метрах и покрытое осколками стекла, словно пеленой драгоценных камней, — он видел бесконечно малый миг, может быть, недостаточно долгий, чтобы запечатлеться в его памяти навсегда; может быть, он смог потом избавиться от видения — потому что в следующую секунду блеснула ослепляющая вспышка, после которой Джером Эбботт видел только мглу, о которой он всегда так мечтал.

Джо долго сидел на софе после того, как ушли полицейские. Уже совсем рассвело, и дом с опущенными шторами снаружи выглядел странно. Джо понял, как сильно он устал, и подумал, что надо подняться наверх поспать, но так и не смог заставить себя встать. Не раздеваясь, он лег на софу. И тут он обнаружил, что не может уснуть. Джо беспокойно переворачивался с бока на бок, ерзал, просовывал пальцы в промежутки между подушками, прижимал лицо к подлокотнику, колени — к пружинам.

Он не знал, как ему быть. Он не знал, как ему быть, не потому, что именно это говорят люди, на которых навалилась нежданная беда, а потому, что на него хлынуло слишком много чувств, целый водопад взаимоисключающих чувств. Даже изнеможение его было постыдным. Горе изматывает человека сильнее, чем тяжкий труд, но Джо знал, что он изнурен не этим — все его силы были выжаты ночью, проведенной с Тэсс, и поэтому он чувствовал, что будет нехорошо поддаться такой усталости.

В конце концов Джо решил пойти посмотреть, как там Джексон: он не кричал все утро, скрывшись от страшного факта в коконе сна и детского непонимания. Накануне вечером полицейские застали дома одну Тони. Они отослали ее домой вскоре после того, как сообщили печальную весть; женщина-полицейский, мать двоих детей, быстро, без лишних слов заверила ее, что сама присмотрит за ребенком.

«Я должен пойти и посмотреть, в порядке ли он», — подумал Джо. Но вдруг мысли о Джексоне начали пугать его, он не знал почему: может, из-за страха обнаружить на детском личике отпечаток Эмминых черт, а может быть, потому, что теперь будущее его малыша представлялось Джо суровым и горестным. Но, возможно, и оттого, что где-то в глубине он все еще винил Джексона за проблемы, возникшие в их с Эммой отношениях, проблемы, которые могли стать косвенной причиной ее смерти.

Ее смерти. Странно, что такое важное известие ему пришлось собирать по кусочкам намеков и недомолвок: «свидетель, потерявший сознание», «авария», «последовавший взрыв», «не почувствовала боли» — никто так и не сказал прямо: «Ваша жена мертва».

Напоследок женщина-полицейский спросила: «Вам есть кому позвонить?» Джо ответил, что нет и что ему хотелось бы побыть немного одному. Но, на самом деле, ему не хотелось быть одному. Он сказал так потому, что не знал, кому звонить. Он думал о том, чтобы позвонить Вику, своему лучшему другу, но Джо только что провел ночь с Тэсс и теперь испытывал перед Виком чувство вины за это. Чувство вины перед Виком? А как быть с чувством вины перед Эммой? Эту вину он уже никогда не сможет искупить.

Джо посмотрел на стоявший возле софы телефон. Это была старая модель из бакелита; они купили ее вместе на рынке в Гринвиче два года назад в один из воскресных дней. А до этого они все утро валялись в кровати, посмеиваясь друг над другом по поводу их клятвенного обещания заняться в тот день покупками. Джо знал, что теперь каждая вещь в доме, любое место, куда бы он ни пошел, и каждый встреченный им человек будут напоминать ему о том, каким образом они были связаны с Эммой. Некоторое время. Или чуть дольше.

Он посмотрел в щель между шторами и увидел, что это будет славный день. Славный день: он вдруг понял, что с этого момента его жизнь стала похожа на одиночное странствие любовника, который, наблюдая через окно поезда или самолета какой-нибудь чудесный пейзаж: море, малиновое солнце, клин журавлей, каждый раз будет испытывать грусть оттого, что его любимая никогда уже не сможет насладиться этой красотой. Он отвернулся он ненавистного света, снова посмотрел на телефон. На расположенном рядом автоответчике мигал сигнал: два сообщения. О содержании одного он уже знал. Превозмогая тяжесть, которой налилось его тело, он протянул руку и нажал на круглую кнопку у основания аппарата. «Вторник, восемнадцать часов двадцать минут», — произнес металлический женский голос. Сквозь страх и тревожное ожидание у Джо промелькнула мысль, что Тони, возможно, пропустила звонок, занимаясь наверху с Джексоном. Пленка крутилась. Он услышал звук поднимаемой трубки их — его — телефона, а затем — ровный гул рабочей линии, на которой никто не говорит; слышен лишь отдаленный шум транспортного движения и еще какой-то неясный звук — скорей всего, чье-то дыхание, спокойное дыхание. «Пожалуйста, — подумал он, — если это ты, скажи что-нибудь, просто что-нибудь, дай мне еще один раз услышать твой голос». Но следом раздался щелчок положенной трубки и ненужный сигнал тонового набора в течение четырех секунд. «Вторник, восемнадцать часов пятьдесят минут», — сказала женщина, и Джо, который знал, что за этим последует, показалось на мгновение, что в ее голосе промелькнула тень упрека.