Джоди Пиколт - Одинокий волк

Секундочку! — восклицаю я, нарушая данное Джо обещание сидеть тихо. — Так не пойдет. Там мой отец, он умирает...

По всей видимости, недостаточно быстро, на ваш взгляд... — возражает детектив.

Я не позволю издеваться над своим клиентом! — вмешивается Джо.

Чиновник поднимает вверх руки.

Замолчите. Оба. Я уже заработал конъюнктивит. Не хватало еще мигрени. Завтра в окружном суде вам будет предъявлено обвинение.

А как же мой отец? — настаиваю я.

И тут Джо тяжело наступает мне на ногу.

Вы что-то сказали, мистер Уоррен? — спрашивает чиновник.

Я смотрю на него.

Ничего, — бормочу я. — Ничего.

Охотиться с волками страшно — находишься всего в пятнадцати сантиметрах от клацающих челюстей. Для волков речь идет об обеде или его отсутствии, ведь чаще всего во время охоты волки не едят по нескольку дней, поэтому мы говорим о борьбе за выживание.

Если слишком сильно уклониться влево или повернуть не в ту сторону, волки дадут об этом знать — зарычат и укусят. Но в бешеном возбуждении, ослепленные яростью, они наносят сокрушительный удар, поэтому дисциплинарное предупреждение, от которого страдает неосторожный член стаи, не идет ни в какое сравнение с тем, что ожидает добычу.

Волки знали, что мне за ними не успеть, что на охоте я буду только мешать. Когда они гнали добычу, я не мог бежать достаточно быстро, не мог, как они, сбить ее с ног, и тонкая кожа не могла меня защитить. После того как выпал снег, тактика охоты сменилась — волки стали устраивать засады. В течение тех месяцев, когда полуметровый слой снега укрывал землю, меня не только приглашали принять участие в охоте, но и ожидали, что я буду сидеть в засаде.

Когда стая устраивает засаду, ей нужны тяжелые, крупные самцы. Иногда необходимо, чтобы добыча повернула и побежала в определенные кусты, откуда выпрыгнут остальные волки и окружат добычу, давая возможность охотникам убить ее.

Я сидел в небольшом углублении, вырытом в снегу, с переярками и альфа-самкой, дожидаясь, когда крупный черный самец и взрослая волчица погонят на нас зверя.

Мы лежали неподвижно, потому что могли нарушить снежный покров и спугнуть добычу. Даже несмотря на окружающих меня волков, я мерз, поэтому, чтобы не заснуть, принялся размышлять. Волки были гениями маскировки. Они умели определять направление ветра и знали, как замаскировать запах. Разве олень не руководствуется инстинктами? Неужели он не знает из опыта поколений, что если волк гонит тебя на такой скорости в таком составе, то впереди ждет засада, а не охота на открытой местности? Разве он не понимает по резкой смене ветра, что впереди его ожидает опасность?

Все эти мысли вылетели у меня из головы, когда альфа-самка начала есть снег. Молодой волк тут же последовал ее примеру, зарылся мордой в снег и стал его глотать. Молодая волчица подняла голову к ветке, на которой, как игрушка на рождественской елке, висела сосулька, отгрызла ее и принялась облизывать, словно леденец.

Я удивляюсь: зачем, черт побери, они это делают? За три дня, что мы находимся в этом подлеске, я такого ни разу не видел. Возможно, волкам нужно пошевелиться, потому что мы слишком долго пролежали без движения. А может, они просто захотели пить.

Но волки никогда не совершают ненужных поступков, а по-скольку я жажды не испытывал, то и они, вероятно, тоже.

Я размышлял о том, что неужели лежание в глубоком снегу каким-то образом вызвало у волков обезвоживание, когда альфа-самка тихо клацнула на меня зубами и, сморщив морду, снова зарылась в снег. Я понял намек. Начал пригоршнями зачерпывать и есть снег, так, будто завтра уже не наступит.

И тут меня осенило: загоняемый зверь, бегущий на нас, может заметить засаду только по поднимающимся в воздух клубочкам пара от нашего дыхания. Но если держать на языке снег и лед — даже наше дыхание будет незаметно.

Через мгновение в подлесок вломился олень...

Каким-то образом альфа-самка узнала, что вот-вот придется атаковать. С другой стороны, какая еще у альфа-самки обязанность, если не сплотить семью, чтобы в самые ответ-ственные моменты все ее члены делали то, что им сказано?

Возвращаясь домой, я ожидаю, что начнется Третья мировая война, и реальность меня не разочаровывает. Мама подбегает к машине Марии и начинает выдергивать меня с пассажирского сиденья, слишком поздно вспомнив, что у меня загипсовано плечо. Когда она хватает меня за руку, я морщусь, вижу, как Мария одними губами шепчет: «Удачи!» — и уносится прочь.

Будешь сидеть дома, пока... пока тебе не стукнет девяносто лет! Ради всего святого, Кара, где ты была?

Этого я маме сказать не могу. Поэтому отвожу взгляд.

Прости, — бормочу я. — После того, что сделал Эдвард... ну, ты понимаешь... мне пришлось оттуда бежать. Я больше не могла этого выносить, поэтому сбежала. За мной заехала Мария.

Внутри у мамы словно что-то щелкает, и она бросается меня обнимать. Да так сильно, что я не могу дышать.

Ох, малышка, я так волновалась! Когда я вернулась, тебя уже не было. Охрана просто обыскалась... Я не знала, оставаться в больнице или ехать домой...

Открывается входная дверь, и на улицу выглядывают близнецы, напоминая мне о том: 1) почему моя мама все-таки оказалась здесь, а не в больнице; 2) почему я никогда не поверю, что стою первой в списке ее приоритетов.

Элизабет, Джексон, возвращайтесь в дом, пока не заработали воспаление легких! — велит мама. Потом поворачивается ко мне. — Ты хотя бы понимаешь, как я испугалась? Я даже обратилась в полицию...

Держу пари, так и было. Это значит, что меньше копов будут заниматься твоим Эдвардом.

Мама тут же отвешивает мне оплеуху — я даже не успеваю заметить, как она замахнулась. Она никогда в жизни меня не била, и мне кажется, что она изумлена не меньше моего. Я отс какиваю, прижимая руку к щеке.

Ступай в свою комнату, Кара! — говорит мама дрожащим голосом.

Со слезами на глазах я убегаю в дом. На ступеньках сидят Элизабет и Джексон.

Взяла тайм-аут? — спрашивает Джексон.

Я пристально смотрю на сводного брата.

Помнишь, я говорила, что никакого чудовища у тебя в шкафу нет? Я врала.

Я переступаю через них, направляюсь к себе в комнату, громко хлопаю дверью и падаю на кровать лицом вниз.

Захлебываясь рыданиями, понимаю, что плачу не из-за пылающей щеки, — унижение ранит сильнее, чем сама пощечина. А у меня такое чувство, что я в целом мире осталась одна. Я не принадлежу этой семье; моя мать встала на сторону брата; отец витает там, куда мне не достучаться. Я совершенно — как ни ужасно это звучит! — одна, а это означает, что нельзя сидеть и ждать, пока кто-нибудь все уладит.