Исаак Зингер - Каббалист с Восточного Бродвея

Той зимой я работал в газете, писал книги, ездил в лекционные турне и в качестве приглашенного профессора вел класс литературного мастерства в университете на Среднем Западе. Хотя я проводил там всего пару дней раз в две недели, я снял квартиру с телефоном. В моем университетском офисе тоже был телефон. Оба аппарата трезвонили не переставая. Какую бы дверь я ни открыл, меня приветствовал телефонный звонок. Со мной хотели познакомиться другие преподаватели, их жены приглашали меня на ужин или на ленч, студенты интересовались судьбой своих работ, которые мне полагалось читать, журналисты настаивали на интервью, деятели местной еврейской общины предлагали выступить в их культурном центре.

Я не умею говорить «нет» и на все соглашался. Моя телефонная книжка была исчеркана разными адресами и телефонами — я сам едва разбирал собственный почерк. А так как у меня были еще квартира на Манхеттене и кабинет в редакции газеты, письма и рукописи приходили по четырем адресам. Всюду скапливались кипы бумаг, прочитать которые я был не в состоянии. Часто я вообще не вскрывал конверты. Такие занятые люди обычно нанимают секретаря. Но во-первых, я постоянно переезжал с места на место, а во-вторых, не хотел никого посвящать в свои запутанные отношения с женщинами. За долгие годы холостяцкой жизни у меня образовался целый гарем тех, с кем у меня «что-то было», и тех, с кем «могло быть». Я всем всё обещал. Некоторые из моих приятельниц были еще сравнительно молоды, другие уже состарились, у одной был рак. Иные вышли замуж, иногда даже по два, а то и по три раза. Их дочери относились ко мне как к отчиму. На дни рождения и праздники от меня ждали подарков. Большинство из этих женщин я просто игнорировал, от чего просыпался по ночам, мучаясь угрызениями совести. Впрочем, мысленно я общался со всеми, и они, как мне казалось, отвечали. Телепатия, ясновидение, предчувствия целиком и полностью вытеснили письма, телефонные звонки и визиты. Я вел себя по-свински, но эти женщины продолжали меня любить. Может быть, потому, что я тоже был предан им, по крайней мере, в глубине души. Перед сном я всегда молился за них.

В том феврале у меня неожиданно высвободилась целая неделя. Из-за скоропостижной смерти раби тамошней общины отменилась моя поездка в Калифорнию. Получив печальное известие, я сразу же решил провести нежданные выходные с Рейцл. Предыдущую ночь я провел у нее в Бронксе. Мой самолет вылетал в полдень, и я встал в шесть утра. Больная мать Рейцл, Лия-Хинда, поднималась поздно. Рейцл накормила меня завтраком. Добравшись к восьми часам до дома, я обнаружил под дверью телеграмму об отмене лекции.

Когда я уходил, Рейцл попрекнула меня: «Раньше ты оставался на несколько дней, а в последнее время — самое большее на ночь».

И вдруг у меня образовалась целая неделя!

Приехав домой, я лег на диван в надежде хоть немного поспать после почти бессонной ночи — мы с Рейцл ходили в театр и вернулись домой около часа. Зазвонил телефон, но я решил не брать трубку. Мне вспомнились слова Исава, продавшего свое первородство за чечевичную похлебку: «…вот, я умираю; что мне в этом первородстве?» Я чувствовал, что жизнь, которую я веду, фактически была медленным самоубийством. Дошло до того, что я не решался покупать себе больше пяти бритвенных лезвии за раз. Купить десять — было все равно что бросить вызов судьбе — уже завтра у меня мог быть инфаркт или нервный срыв.

Я проснулся в одиннадцать такой же усталый, как лег. Обвел глазами комнату. Женщина, которая приходила ко мне убираться, перенесла операцию и уехала поправляться к своей матери в Пуэрто-Рико. Квартира была в жутком запустении. Книги и журналы валялись на полу вперемешку с трусами, галстуками и носовыми платками. На столе скопились неразобранные бумаги. Я старался поддерживать порядок, но в доме вечно царил хаос. Я никогда ничего не мог найти. Терялись счета, пропадали ручки и очки, я надевал один ботинок, а потом долго прыгал по прихожей в поисках второго. Как-то раз исчезло мое кашемировое пальто. Я обыскал весь дом, заглянул в такие щели, где даже майка бы не поместилась, — пальто нигде не было. Может, у меня побывал вор? Но никаких других следов ограбления не было. А потом; если бы кто-то в самом деле влез в мою квартиру, вряд ли бы он ограничился одним пальто. Я опять принялся перебирать вещи, висевшие в платяном шкафу. И вдруг наткнулся на пальто. Возможно ли, чтобы рассеянность приводила к временной слепоте?

Я позвонил Рейцл и сообщил ей радостную новость о свободной неделе.

— Приезжай немедленно! — закричала она.

— Нет. Лучше ты приезжай. А вечером вернемся к тебе.

— Ты же знаешь, что я не могу оставить мать.

— На несколько часов можешь.

После долгих споров и уговоров Рейцл согласилась приехать ко мне в Манхеттен — «выехать в город», как она выражалась. За Лией-Хиндой временно приглядит их соседка. Лия-Хинда страдала гипертонией и полдюжиной других заболеваний, но не сдавалась. Она принимала тонны таблеток и сидела на самой строжайшей из известных мне диет. Пройдя гетто и концлагеря, она явно намеревалась дожить до девяноста.

Рейцл сказала, что приедет через час, но по опыту я знал, что раньше чем через три она вряд ли появится. Дома она ходила в чем попало, но, отправляясь в город, считала своим долгом облачиться в самое лучшее. Перед уходом она раскладывала на столе таблетки для матери: от сердца, мочегонное, витамины. Лия-Хинда так и не смогла разобраться в американских лекарствах.

Теперь можно было побриться, принять ванну и даже просмотреть рукопись. Если бы не телефон, трезвонивший почти без передышки. Кроме того, я никак не мог найти бритвенный станок. Проискав около четверти часа, я вспомнил, что сунул его в чемодан, с которым должен был лететь в Калифорнию. Я начал распаковываться, но тут снова зазвонил телефон. Я услышал голос взрослого человека, пытающегося изобразить голос ребенка, и сразу догадался, что это Сара Пицеллер. Она не разучилась шутить, несмотря на рак.

— Ты уже слышал, что твоя Сара умерла? — сказала она неумело подделанным детским голоском.

Я молчал.

— Почему ты не отвечаешь? Боишься мертвецов? Они безобидные. И ты тоже не можешь их обидеть. Чудесно, правда?

Она повесила трубку.

Раздалось три звонка в дверь — приехала Рейцл, и, как всегда, в смятении. Она так и не смогла изжить память о гетто, тайных переходах границы, лагерях для перемещенных лиц. Рейцл была блондинкой с голубыми глазами и стройной фигурой. Хотя ей было уже под сорок, ее вполне можно было принять за девушку лет двадцати с небольшим. Когда-то она была портнихой. В Америке ей предложили работать моделью. К несчастью, она так и не выучила английский, а в гетто у нее появилась привычка выпивать. Едва переступив порог, она закричала: