Дидье Ковеларт - Чужая шкура

Неделю провалялся в кровати, с опозданием перечитал кучу книг. Кот от меня не отходил. Я прослушал на дисках все концерты Парижского оркестра с участием Доминик и сорок пять опер, которыми дирижировал Дэвид. Я сказался заразным и ни с кем не виделся, еду мне брали на вынос в ресторанах, где раньше я никогда ничего не заказывал. К телефону не подходил. Даже голос Лили, дрожащий от счастья по случаю появления рецензии на книгу его юного протеже, и тот не подвигнул меня протянуть руку и взять трубку. Я жил в простынях Доминик, и в какой-то момент решил, что здесь и умру, но на самом деле спокойно выздоравливал. И даже знать не хотел, что будет потом. Одурев от чтения и музыки, я впал в такое же оцепенение, как мой кот, спал чуть ли не целыми днями и отслеживал ход времени не иначе, как по длине новых усов.

Гийом Пейроль прислал мне огромный букет белых лилий, я взглянул на них и грустно улыбнулся. Обрезал тычинки — это был единственный стоящий поступок, который я совершил за всю неделю. Автоответчик исправно докладывал о том, как развивается ситуация на работе: собратья из конкурирующих газет зубоскалият, кто как умеет, тем временем продажи романа, который никто из них не открывал, взлетели до рекордной отметки. Самые хитроумные приняли у меня эстафету. Они не стали говорить о гениальности автора, оставив это на моей совести, но упоминали социальный феномен, появление нового жанра и зарождение новой тенденции, подразумевая под этим эффект снежного кома, возможный лишь благодаря невзыскательности читателей. На самом-то деле это лучший способ подогреть интерес к тому, что вызывает у тебя возмущение. Пресс-атташе из «Галлимара» каждое утро с дрожью в голосе сообщала о новых допечатках тиража, а ее коллеги из других издательств просто закидали меня всякой завалью в надежде, что я захочу повторить эксперимент.

Вот так, лежа в кровати, я стал героем дня. Главный Координатор каждые два дня осведомлялся о моем самочувствии. Синоптики обещали скорое похолодание и, поскольку усы приобрели вполне пристойный вид, первым делом я решил съездить в Эсклимон, чтобы отключить воду. Вылазка моя, впрочем, оказалась совершенно бесполезной, все трубы уже успели лопнуть. Оставалось только дожидаться оттепели. Я предупредил местного водопроводчика и вернулся в Париж, заработав прострел шеи из-за весьма относительной герметичности целлофанового пакета, которым я закрыл разбитую форточку.

Чтобы не попадаться на глаза «жуку», который все еще караулил меня у автобусной остановки, весь усеянный уведомлениями «просьба убрать», я с моста Коленкур свернул на Жозеф де Местр, развернулся на улице Лепик, и тут у меня случилась остановка сердца: перед подъездом дома 98-бис, сидя на железном парковочном барьере, подставив открытый журнал бледному сиянию фонаря и уперев локти в колени, дожидалась Карин.

Я вжался в сиденье. Услышав глухой прерывистый рев моего «армстронга», она подняла глаза, но я успел отвернуть голову к Мулен де ла Галет. В зеркало заднего вида я увидел, что она снова погрузилась в чтение. Поворот у ресторана «Грациано» я проскочил, пришлось пыхтеть вверх по Лепик до самой площади Жана-Батиста Клемана, чтобы потом спуститься по улице Абревуар к началу авеню Жюно. Я не раздумывал. И не пытался ничего для себя сформулировать. Если в первое мгновение я испытал шок, то потом не мог не признать очевидное, а все мои решения, сомнения и страхи тут же отошли на второй план. Она возвращалась ко мне, хоть я и отвернулся от нее, возвращалась с тоской, гордостью и упрямством. Она пришла, пренебрегая нашей размолвкой, чтобы в свою очередь застать меня врасплох, загладить мою вину, отплатив мне тем же. Я думал, что забыл ее, а на самом деле все это время ее ждал.

Я как попало загнал машину в свой отсек и бросился к лифту. Даже не прикрыв за собой дверь квартиры, сразу рванул к окну. Карин все еще была там, на барьере, закутанная в большое черное пальто, вокруг шеи обмотан шарф. Сняла с правой руки перчатку, чтобы удобнее было переворачивать страницы журнала. Я побежал в ванную, помедлил секунду перед зеркалом. Фальшивым голосом буркнул своему отражению: «Ну, извини», — и стал сбривать новые усы. Пустил воду, чтобы смыть их, и зачесал волосы назад. Гелем укладывать не стал, сбросил кожаную куртку и вельветовые брюки. Натянул спортивный костюм, а поверх — привычный грязно-бежевый плащ. Благословил небо за то, что очки-полумесяцы так и валяются в ящике, и выскочил из дома. В этот час Ришар имел все шансы встретиться с соседями Фредерика. Плевать. Последние минуты все изменили, и мне опять важнее другая жизнь, по ту сторону улицы.

Я прошел через сад, открыл калитку, проскользнул за угол авеню Жюно и остановился на тротуаре улицы Лепик. Карин исчезла. Я нажал на кнопку домофона, который после семи не работает, потом открыл дверь своим ключом. Мой безымянный ящик пуст, на лестнице ни души. Я вновь выскочил на улицу, злость сдавила мне виски, я был готов обшарить все кафе Монмартра, где она могла укрыться от холода. Я ни в коем случае не хотел признавать, что это свидание не состоится. Нет, не приснилась же она мне там, на барьере! Я не страдаю галлюцинациями и не мечтал о ее появлении, не смел надеяться, что она когда-нибудь вернется, но теперь, когда от моего смирения не осталось и следа, я и помыслить не мог, что побрился зря.

Я присел на барьер, на то самое место, где она ждала меня еще три минуты назад. Не может быть, чтобы она успела вскочить в такси на Лепик, пока я шел через сад Мулен. Без двадцати восемь: по логике вещей, Карин, вероятно, появилась здесь после семи, иначе позвонила бы в домофон и вошла. А теперь решила где-то отогреться, выпьет стаканчик и скоро вернется. Хотел было подняться в студию, включить свет и поджидать ее у окна. Но нет, пожалуй, это опасно. Я еще не чувствую себя в полной мере Ришаром Гленом, мне нужно время, так сразу я не смогу дать ей то, за чем она пришла.

На обороте рекламного проспекта я написал ее имя и адрес «Блинов Монмартра». Не решился приписать, что люблю ее. Просто нарисовал сердце. Так признаются в любви подростки, но для меня это было больше, чем признание, — это был символ моего возвращения в шкуру человека, которому для самовыражения мало слов.

Я засунул проспект между створками входной двери. Сердце, нарисованное шариковое ручкой, смахивало на череп. Я направился к блинной, слепо веря в свою судьбу, которую в очередной раз искушал. Ясно одно: Глен и Ланберг затеяли большую игру — кто кого.

— Какие люди! — сказал хозяин. — А я уж и не ждал.

— Меня не было в городе. Но мое предложение остается в силе.

Фламбируя блин, он пожал плечами. Я сел за инструмент, поглядел на прыгающие клавиши и подхватил «Меланхолию» на ходу. Пожилые туристки, которые, отдыхая от ночной экскурсии в облаках сахарной пудры, увлеченно поедали вафли и рассматривали купленные открытки, казалось, вообще не заметили появления пианиста. Молодая пара, сидящая напротив, смотрит на меня, посмеиваясь: я принял смиренный вид: мол, не смейтесь, жить-то надо. Они отвели глаза.