Дидье Ковеларт - Чужая шкура

Я потянулся, на душе стало полегче. Пока я спал, Карин так трогательно писала о моей бабушке, что я, как только прочел эти строчки, сразу же отправил ей на адрес отеля («Эт Схилд», Хрунерей, 9) полное пламенных и нежных восторгов письмо которое заканчивалось обещанием свозить ее в Бретань. Иначе я поступить не мог. Чудесное воплощение всех моих фантазий вскружило мне голову, и я был уверен, что раздобыть бабушку будет очень просто — не сложней, чем снять квартиру, купить «жука» или стать пианистом.

Для очистки совести я все же еще раз набрал номер Антуанетты Глен, живущей в Локбрезе, на Севрской улице. Все равно терять нечего, так лучше уж на всякий случай довести дело до конца. Телефон свободен. После четвертого гудка трубку сняли. Грубоватый женский голос. Дама средних лет. Ну и дело с концом.

— Алло! — раздраженно торопит она. — Кто у телефона?

Дай, думаю, попытаю счастья:

— Мадам Антуанетта Глен?

— Нет, она здесь больше не живет. А кто ее спрашивает?

— Ришар Глен.

Пауза. Слышен скрип стула.

— Вы ее родственник? — голос становится нейтральным.

Я из любопытства ответил «да», ведь это ни к чему не обязывает. Слышу взволнованный шепот, хотя она явно прикрыла трубку ладонью.

— Лоик! Иди сюда! Бысстро!

Женщина снова заговорила, теперь уже подчеркнуто доброжелательно:

— А я думала, у нее никого не осталось. Нотариус нам говорил…

— Где она, мадам?

— В доме престарелых. Нельзя ей было одной… Она же того… ну, это, умом тронулась, оно и понятно, в ее-то годы. А вы ей, простите, кем приходитесь?

— Я ее внук.

— Внук? — она аж задохнулась. — Но мы вас никогда не видели!

— Я был в отъезде… долгое время. А вы? — Я перешел в контратаку. — Вы сами-то кто?

— Ну, мы… это… Соседи.

— А что вам надо в ее доме?

— Так мы его получили по договору ренты. Нотариус нам разрешил переехать, раз она уже… Чего? Да постой ты, это ее внук, мы же по закону…

Слышно, как мужчина возражает, отнимая у нее телефон.

— Не могли бы вы дать мне номер…

Они повесили трубку. Я закурил и опять обратился к справочнику. В третьей из окрестных богаделен тетка со жвачкой во рту отвечает, что «мадам Глен в кровати». Но ведь еще нет шести, пусть она возьмет трубку. Она говорит, что в палатах телефонов нет, они им мешают. Я представился, объяснил, что меня долго не было, я только что вернулся, и спросил о здоровье бабушки. Она хорошо себя чувствует. Значит, ее можно завтра навестить? Да ради Бога, только она уж никого не узнает, деньги ей с пенсии «капают», так что мне не о чем волноваться.

Я кладу трубку, раздраженный тоном этой грубиянки. Прежде чем выбросить свой ежедневник, проглядел записи, увидел, что кое о чем забыл, тут же позвонил мастеру — отменить заказ на усы и узнать сумму неустойки. Дал ему номер своей кредитной карточки. Открыл бутылку «Пишон-Лаланд» восемьдесят пятого года, чтобы успокоиться — так меня разозлила эта дура. Мне обидно не только за бабушку. Терпеть не могу, когда к людям, не способным себя защитить, относятся с презрением и халатностью; я и сам в юности немало такого натерпелся. Тем более обидно, если подобное поведение вызвано не злобой и не расчетом, а просто небрежностью. Обычным хамством.

Налив вино в бокал, я вдруг спохватился, что теперь пью одно только пиво. Воткнул пробку обратно без всякого сожаления — у Лили не пропадет. Пошел в ванную. Голоса дежурной и наследников по договору ренты постепенно тонут в шуме текущей из крана воды. Ничего, они еще узнают, как настоящие бретонцы умеют мстить грубиянам и жуликам.

Я бросил усы в раковину и поджег, чтобы покончить с ними навсегда, и даже если Карин вдруг бросит меня, я не смог бы вернуться в прошлое, но тут у меня закружилась голова, и я сел на табурет у окна, над которым все еще висят два банных халата. Придя в себя, я признал, что Ришар добился своего: он хотел расправиться с Фредериком, отомстить ему за долгие годы забвения, и я позволил ему это сделать. Однако, когда он уже вот-вот отпразднует победу, меня охватывает тревога — не ошибся ли я. Ведь мы с Ришаром почти не знакомы… Да, он страшен в гневе (вот как минуту назад), необуздан в ревности и неплох в постели, он романтик, гордый неудачник и бунтарь… Но как же Фредерик, заслужил ли он такую участь? Возможно, он тоже не последний человек, а я вот так запросто изъял его из обращения. И Карин уже никогда не познакомится с ним, хотя могла бы полюбить и его тоже , быть может, даже сильнее и крепче — как знать?

И каково придется малышу Констану, если в новой семье он будет так же несчастен, как и в прежней, и «армстронг-сиддли» больше не приедет за ним, когда ему будет плохо, не укроет на заднем сиденье этого маленького принца в изгнании? Кто позаботится о Лили, когда эмфизема и алкоголь возьмут свое, и он уже не сможет жить один? Кто заменит Брюно Питуна, если голос опять его подведет и он решит снова допустить меня к своим «слушателям»? Теперь в исчезновении Фредерика мне чудятся лишь негативные последствия, и все же я жгу усы. Разбиваю очки в черепаховой оправе. И сую одежду Фредерика в мешки для Красного Креста. Навсегда прощаюсь с котом. И с виолончелью.

На видном месте, на столике в прихожей, я оставил ключи от «армстронга» и от дома в Эсклимоне, к каждой связке приложил записку, содержащую необходимые указания и адреса слесарей на случай какой-нибудь неполадки. Я знаю, что Лили будет следить за домами и старой машиной, как может и пока может — по крайней мере, он будет их любить. С минуты на минуту он появится здесь со своими пожитками, и лучше нам с ним не встречаться.

Я бросил последний взгляд в окно на свой новый дом и вышел, катя за собой пустой чемодан на колесиках, в котором уже нет ничего от Фредерика. Надеюсь, в Бретани, когда все желания Ришара Глена исполнятся, он сумеет наконец показать свое истинное лицо.

Глаза у нее очень светлые, выцветшие, доверчивые. Бело-розовые пряди странным образом сохранили праздничную завивку, хотя вот уже три года она ходит лишь от кресла до кровати в штопанной-перештопанной ночной рубашке. Я вернулся из «Галери Лафайет», что в городке Ванн, с пятью пижамами, тремя платьями и двумя костюмами, потребовал, чтобы ее переодели и перевели в «одноместную палату», за которую, как я прочел в карте, с ее счета снимают деньги. Эти сволочи запихнули ее в палату с двумя умирающими и одной сумасшедшей, привязанной к кровати, хотя моя-то вообще не больна. Просто она молчит, не возражает, вот ее и таскают туда-сюда, по мере новых поступлений.

На второй день я услышал ее голос. Говорит она нормально, осмысленно, разве что повторяется иногда. А потом вдруг провал: забытье, застывшая улыбка, голова трясется. Видно, уходит в себя, где никто не в силах ее потревожить, ни словом, ни жестом. Тут надо подождать нового просвета и главное, ничего не говорить о пропущенных ею часах или минутах, не то от волнения она потеряется и опять погрузится в темноту. Я спросил, узнаёт ли она меня. Она сказала — да. Защитная реакция, как пояснил врач, чтобы я не очень-то радовался. Услышав, что перед ней внук Ришар, Антуанетта издала заинтересованное «A-а!» и спросила, лежит ли еще на камине рождественская открытка от Робера. Лежит, ответил я.