Ханна Кралль - Королю червонному — дорога дальняя

Она не думает, как она пойдет на смерть. Она туда вообще не собирается. Она думает о жестах отца. Они связаны с левым полушарием, отвечающим за речь и движения правой половины тела. Им объясняли на курсах медсестер, но знают ли об этом люди на арийской стороне? Отличат ли они специфику работы полушарий от специфики еврейской жестикуляции?

— Хорошо, что ты отсюда уйдешь, — твердит отец и прижимает ее к себе.

Теперь отцовские руки у нее за спиной. Она их не видит и больше не ломает себе голову, что могут подумать люди, не сведущие в мозговой деятельности.

Назавтра ранним утром муж провожает ее до ворот.

Она протягивает полицаю полученные от пана Рыгера и пана Боренштайна купюры и спокойным, неспешным шагом выходит из гетто.

Через много лет — примерно четверть века — после Второй мировой войны она начнет воображать себе собственную старость.

Вот она сидит в кресле, за окном — лимоны, оливковые и миндальные деревья.

Вот она берет в руки книгу — одну из многих, которые когда-то собиралась прочитать.

Вот она смотрит фильм — один из многих, которые…

Вот она ставит пластинку…

Вот она отправляется на долгую прогулку по горе Кармель. Может, спустится вниз, к морю, разуется, почувствует под ногами влажный песок — он теплее, чем в Сопоте, но более шершавый…

Вечером придет одна из внучек. Расскажет о своей работе. О школе. О женихе. «Я думала, что люблю его, — скажет она бабушке по секрету, — но, кажется, ошиблась».

Она попробует что-нибудь рассказать внучке — историю полувековой давности (а что еще ей рассказывать?), удивительную историю, которую внучка, присев у ее ног, будет слушать, затаив дыхание.

Под конец она прикроет глаза и шепнет: «Вот и все». Точь-в-точь, как в «Роз-Мари», довоенном американском фильме с Джанет Макдональд и Нельсоном Эдди в главных ролях. Роз-Мари, постаревшая, но все еще красивая, сидела в кресле и рассказывала о своей жизни, а зритель видел эту жизнь на экране. Правда, Макдональд глаз не прикрывала. Глаза прикрывала Вивьен Ли в роли леди Гамильтон, это совсем другой фильм, но какая разница? В последнем абзаце книги, которую кто-нибудь о ней напишет, она может повторить, задумчиво прикрыв глаза: «Вот и все».

Но на каком языке она станет рассказывать? По-польски? Внучки не знают польского, а она так и не выучит иврит. Тогда, может, по-английски? Она учила его целых три месяца. Оказалась способной ученицей, а у учителя была гениальная методика: уже на первом уроке он читал им в оригинале Оскара Уайльда. Учителя наняла мать Юрека, он приходил домой к Шварцвальдам — три раза в неделю. High above the city, on a tall column, stood the statue of the Happy Prince… [1] На высокой колонне, над городом, стояла статуя Счастливого Принца (англ.). — так начиналась любимая сказка учителя английского языка — «Счастливый принц». Учитель был старый холостяк, немного застенчивый и очень вежливый. Садясь обедать, он кланялся присутствующим и говорил «Приятного аппетита», а вставая из-за стола, снова кланялся и говорил «Большое спасибо». Обеды пани Шварцвальд были платой за уроки. Так вот, она была способной и трудолюбивой (старательно линовала тетрадки и вписывала в соответствующие столбики неправильные глаголы: to be — was — been, to eat — ate — eaten) и наверняка овладела бы английским, если бы учитель не повесился. В газете появилась заметка о самоубийстве мужчины средних лет, правда, без указания фамилии, так что, может, это был и не ее учитель. В рубрике «Несчастные случаи» часто печатали подобную информацию, а в рубрике «Первая помощь» давали медицинские советы. В таких случаях рекомендовали сразу, как только человека вынут из петли, сделать искусственное дыхание. К сожалению, гениального учителя вынули из петли слишком поздно и искусственное дыхание не сделали, так что теперь Изольда Р. может разве что произнести «High above the city, on a tall column…», но не рассказать свою историю сидящей у ее ног внучке.

…Она протягивает полицаю купюры и спокойным, неспешным шагом выходит из гетто.

С собой у нее дамская сумочка (мать купила ее в салоне «Херсе» к школьному выпускному балу) и небольшая пляжная сумка, в которой лежат ночная рубашка, зубная щетка и любимый желтый купальный халат — его можно носить и дома.

Она стучит в дверь. Открывает жена капитана Шуберта — Казимера, которую все называют Лилюся, соседка по даче в Юзефове. Она уже одета, коса уложена веночком, в руке сигарета. Лилюся не удивляется. И не пугается.

— Входи, — говорит она и поспешно накидывает на дверь цепочку. — И не плачь, умоляю, нам нельзя плакать.

Нам, говорит Лилюся. Женщине, которая кричит в замочную скважину «Спаси меня!». Которая пытается спрятаться в слишком тесной бочке. Это ей жена польского офицера (муж в лагере для военнопленных, в складном столе спрятано оружие, в диване — подпольные газеты) говорит: нам.

Она перестает плакать. Завтракает. Настроение улучшается. Она чувствует себя частичкой лучшего мира — нарядного, арийского.

Знакомый парикмахер красит ей волосы. Сперва осветляет пергидролем, затем накладывает краску — пепельно-русую. Она радуется: замечательно получилось, не то что у других евреек — желтые, как солома. Уж у нее-то не солома — она теперь блондинка, просто крупная блондинка (длинные крепкие ноги делают ее еще выше). Довольная собой, она возвращается к Лилюсе Шуберт.

В кухне за столом сидят гости — дворник и мальчик, его сын. Урок истории. Мальчик рассказывает о Владиславе Ягелло, который боролся, побеждал и умер.

— А где он умер? — допытывается Лилюся.

— В Грудеке.

— Очень хорошо… На реке Верешице — завтра мы найдем ее на карте… А дальше что было?

Что было дальше, мальчик не знает, поэтому она извиняется, здоровается с гостями и ставит сумочку. Ставит на стол — раскованным жестом крупной блондинки.

— Марыня, — прерывает урок Лилюся, — сними сумку со стола, ну что ты делаешь, прямо как еврейка какая-нибудь, ей-богу!

Она поспешно убирает сумочку, еще раз извиняется и громко смеется вместе со всеми. Гости прощаются, а Лилюся объясняет, что это был такой хитрый ход — чтобы усыпить бдительность дворника, если тот что-нибудь вдруг заподозрит. Она поняла Лилюсину уловку, но все же подозрительно рассматривает сумочку. Ставит ее на пол. Ну как? По-еврейски она стоит? Ставит на диван. На табуретку. На стул. Потому что если по-еврейски, то в чем тут дело? В коже? Кожа тонкая, мягкая, цвета кофе с молоком. Кое-где, правда, поцарапана, и лак в нескольких местах облупился, но ничего особенного она не обнаруживает. Ручка? Слегка изогнутая, оплетенная шелковой косичкой, не совсем чистая, но, наверное, дело не в косичке. И не в подкладке, которую все равно ведь не видно, — тоже шелковой, кое-где разорванной маникюрными приборами. Она пробует еще раз: на пол, на табуретку, на стол… Ну как, по-еврейски она ставит сумочку?