Симона Шварц-Барт - Жан-Малыш с острова Гваделупа

— Нет-нет, — сказала она, испуганно отступив на шаг. — Мне не надо никакой двери, никакого пути…

— Неужели тебе все так опостылело?

— Нет, ведь я тебе уже говорила, — с каким-то непонятным упорством бросила она, — я вовсе не предалась отчаянию, я просто избрала одиночество… Настанет, обязательно настанет день, когда мне снова захочется пожить под солнцем, и кто знает, может, у меня, глупой козочки, еще будет своя весна с голубым небом и зеленой травкой…

— Да, да, этот день обязательно настанет, — угрюмо повторил ее слова Жан-Малыш, — а пока он не настал, что собираешься ты делать одна в кромешной тьме?

— А пока, — сказала она, — что бы ни случилось, пусть все будет к лучшему…

Прошла вечность, другая вечность, а потом еще и еще одна, позади остались горы, другие горы, а потом еще и еще одни горы, и, как волны на море, бесконечно сменяли друг друга разные народы. А Жан-Малыш все шел и шел вперед под каменным небом, и, будто пригоршни сыпучего песка, скользили сквозь его пальцы племена человеческие, и люди представлялись ему крохотными, неотличимыми одна от другой песчинками, а ведь каждая судьба по-своему светила в сумеречном мире, хранила нечто единственное, неповторимое. С тех пор как он повстречал одинокую девушку с утиным клювом, которой уже не хотелось искать свой путь и суждено было скитаться, быть может, до истечения всех времен, ту самую, что решила не предаваться отчаянию, Жана-Малыша больше не тяготили вечности, теперь он уже не боялся их, находил им место в своей душе и упорно шел вперед…

Память о девушке освещала ему путь, будто солнце: порой разум его погружался во тьму, растворялся в том, что было, есть и будет, но стоило ему вспомнить ее прелестное детское лукавое личико, как он тотчас переносился на Гваделупу, в Лог-Зомби; он помнил теперь каждый камешек, каждое деревце, каждую живую душу этой деревеньки, помнил и знал лучше, чем тогда, когда ходил по родной земле…

И настал день, когда, согласно предсказанию девушки, он оказался перед горной грядой, вершины которой упирались в каменную небесную твердь, замыкая Царство Теней сверху и снизу. Он долго, еще одну вечность, искал, пока не нашел расщелину, ведущую по ту сторону Царства. У подножья громоздились полуразваленные скалистые выступы, покрытые колючим кустарником и большими скорбными, жухлыми цветами, походившими на клочья седых волос. Посреди этого унылого места вилась тропа. Она привела его к плотно зажатой скалами пещере, в которой было светлее, чем снаружи. Пещера эта завершалась узким лазом, а за ним вдруг открылся просторный, освещенный пламенем костра зал. У очага сидела голая, невиданно худая старуха, настоящий скелет из черных костей, и ее плоские длинные груди ниспадали до самого низа живота, словно сухие листья табака. Она держала обеими руками длинную палку и помешивала ею в огромном глиняном котле, над ней гудели тучи мух, на ее лбу кишели мерзкие вши, которые ползли по щекам к подбородку, а потом опять кидались вверх, чтобы укрыться в сальных лохмах. Когда Жан-Малыш подошел ближе, она подняла острый подбородок и плаксиво проронила:

— Ох, ох, ох, бедолага неприкаянный, что надо ему здесь, на самом краю света? Неужто он не знает, что лучше не совать руку слону в задницу, а то не миновать беды — скажем, встанет слон, вот и виси у него под хвостом…

Она покачала головой взад-вперед, потом из стороны в сторону, будто выражая сочувствие гостю, которому грозила страшная участь.

— Неужто он не знает, что вступить в мое Царство легко, а вот выбраться из него трудненько?

На что наш герой, почтительно обнажив плечо и спокойно, весело улыбнувшись, промолвил:

— О моя Королева, этот бедолага давным-давно ничего, ничегошеньки не знает… Давным-давно бродит он по этому необозримому миру в поисках пути, тропы, хоть какого-нибудь следа дороги, ведущей на его родину; а знай он дорогу, разве пришел бы он сюда, на край света?

— Да уж, — усмехнулась старуха, — знал бы он дорогу, не посмел бы перейти через последний хребет…

И, бросив на него взгляд, полный неожиданного сочувствия, она спросила:

— Кто ты и как зовут тебя, о неутомимый путник?

— Меня зовут Жан-Малыш, и я простой человек, такой же, как и все.

— Откуда ты родом?

— Мою родину называли Гваделупой, — ответил изгнанник.

— Увы, не слыхала…

— Не печалься, Королева, — горько усмехнувшись.

Жан-Малыш, — моя страна столь мала, что никому не дано ее знать, а народ мой так робок, что сам сомневается, существует он или нет.

Старуха пытливо глянула на него, протянула руки к огню и долго качала головой, будто ответ Жана-Малыша доставил ей тайную радость; потом она вновь заговорила замогильным голодным голосом, в котором все еще звучала скрытая угроза:

— Сын человека, ты обращаешься ко мне так, как того требует мое звание, спасибо тебе за это. Но скажи, разве ты не удивлен, что лицезреешь Королеву в таком обличье, с безобразной, завшивевшей головой?

— А чему тут удивляться? — тихо прошептал Жан-Малыш.

— Так ли ты уверен, что в этом нет ничего удивительного? — вдруг недоверчиво и чуть грустно прошепелявила старуха.

— О Королева, — задумчиво отвечал Жан-Малыш, — с тех пор, как я скитаюсь по необозримому миру, я по-настоящему удивляюсь только одному — самому себе: почему появился на свет такой человек, как я? Вот что мне непонятно и что меня больше всего удивляет. Я скажу тебе правду, скажу потому, что раскрыть душу — не значит унизиться: я все чаще и чаще смотрю на себя как в зеркало и вижу, что я смешон.

Челюсть старухи отвисла, а глаза заблестели…

— Я-то не замечаю в тебе ничего смешного, — удивленно сказала она. — Ты не молод, это так, но лицо твое приятно, и кожа блестит, и как блестит! — будто лаковая, — завершила она, как-то странно на него посмотрев.

Потом она смущенно хихикнула, глаза ее зажглись веселым хмельным огоньком, словно светлячок обрадовался наступившему вечеру, и дрожащим голоском она произнесла:

— Ты славный малый, хоть и подлизаться не дурак… Подойди-ка ближе, возьми вот это, посмотрим, сумеешь ли ты умастить бальзамом мою спину так же ловко, как мою душу.

С этими словами старуха протянула ему зеленую склянку и, не вставая с табурета, подставила нашему герою свой длинный и узкий волосатый хребет, из которого выпирали острые, как рыбьи позвонки, кости. Молча взял Жан-Малыш пузырек, и вскоре руки его покрылись порезами, начали кровоточить. Ему показалось, что колдунью опьянил запах крови: она то и дело возбужденно поворачивала к нему свою исходящую пеной морду гиены, с огромными желтыми клыками, будто готова была впиться ему в горло. И вдруг спина ее сладостно выгнулась.