Даниэль Глаттауэр - Потому что

Я листал дальше и дальше. Вероятно, работал какой-то деструктивный инстинкт, против которого я был бессилен. Когда болит зуб, постоянно трогаешь его то кончиком языка, то пальцем, словно специально, чтобы усилить боль. То же происходило сейчас со мной. Конечно же, я не мог пройти мимо новостей. Ни одна из газет не обошла вниманием мой случай. Даже и теперь, неделю спустя, он оставался для журналистов главной темой. «Выстрел в баре» — звучало чертовски заманчиво.

В рубрике последних известий я прочитал следующее: «Наконец появилась зацепка в расследовании преступления в баре. Главный инспектор Томек подтвердил факт обнаружения орудия убийства. На основании обследования отпечатков пальцев ничего конкретного установить не удалось. Так или иначе, следствие вступило в решающую стадию».

Они ничего не знали.

«Анцайгер» развивала «гомосексуальную» версию. «Подозреваемый в тюрьме. Полиция отказывается от комментариев». Обо мне ни слова. «Культурвельт», где я в качестве сотрудника мучился еще несколько дней назад, отделалась коротенькой заметкой. Я боялся заглянуть в нее. Однако Крис Райзенауэр играл в молчанку, как и все остальные. Крис был хорошим парнем и порядочным журналистом. Мне повезло, что работал с ним в одной комнате. Он не хуже меня понимал, чего стоит наша работа, и выполнял ее лучше многих. Крис никогда не писал больше, чем знал. По причине своей лени или порядочности, но он всегда позволял правде идти на шаг впереди себя и следовал за ней неуклонно. Иногда ей удавалось оторваться от него, и тогда Крис терпел неудачу. Но карьеристом он не был. И еще, он знал, в какой кондитерской продается лучшая в городе нуга. А когда я уезжал в отпуск, Крис заботился о моей спармании.

«Абендпост» я взял в руки в последнюю очередь. Фотография крупным планом на девятой странице на мгновение парализовала мой мозг. Рольф Лентц. Тот самый, в красной куртке. Он все еще смотрел на меня. Он до сих пор ухмылялся, высмеивал, умолял меня, как живой. Я накрыл снимок ладонью. Однако не мог спрятать той истории, частью которой оставалось это лицо. К сожалению, я осознал это слишком поздно.

Наконец я прочитал заголовок: «Как гей ты умираешь каждый день по три раза». «Убитый художник-акционист [2] Акционизм, или перформанс — направление в искусстве, стремящееся к стиранию граней между искусством и действительностью. Рольф Лентц вращался и среди знаменитостей». Подпись: Мона Мидлански. Кому же ты все-таки поставила пиво? Кому пообещала дать потрогать свою грудь? Кого провела на сей раз?

Первые ночи в камере протекали однообразно. Я видел перед собой бесконечное слайд-шоу из одного и того же изображения: портрета человека в красной куртке. Я поклялся себе никогда не называть его по имени и ничего больше не читать о нем в газетах. Пообещал заткнуть себе уши, если кто-нибудь в моем присутствии заговорит о нем. Я умел это делать без помощи рук еще со школьной скамьи. «Ну-ка, детки, сейчас мы закроем рот и откроем уши!» Я блокировал то и другое. В этом состоял мой тихий бунт, правда, о нем никто не подозревал.

Дни проходили лучше. В основном я спал, отдыхая от ночного слайд-шоу. Самым тяжелым в моем нынешнем положении оказалось то, что кто угодно мог зайти ко мне, когда ему вздумается. Сначала это были сотрудники «отеля». Они приносили мне еду, но она не могла пробудить аппетит в нормальном человеке. Эти задерживались у меня положенное время и отличались приветливостью. Они были готовы часами напролет болтать со мной. По какому-то странному недоразумению я производил впечатление человека отзывчивого, а они тяготились своей работой. Я кивал, вероятно, слишком часто. И поэтому на закуску был вынужден выслушивать их жалобы на судьбу.

На сей раз минуту затишья прервал голос Ляйтнера:

— Погоди, Ян, я вызволю тебя оттуда!

Он не мог сказать «отсюда», потому что не успел дойти до камеры. Ляйтнер тяжело дышал, он спешил.

— Давайте оставим все как есть, — сказал я, когда он появился на пороге.

Тем самым я вежливо намекнул Ляйтнеру, что ему лучше исчезнуть. Мне не нужен самый известный и дорогой адвокат по уголовным делам в городе, пользующийся самым лучшим кремом для загара. Мне вообще не нужен адвокат, потому что защищать мне нечего. Конечно, я отдавал себе отчет, что представляю собой лакомый кусочек для этой братии, падкой на газетную шумиху.

Ляйтнер оказался проворнее и алчнее остальных. Мы знали друг друга по одному шумному судебному процессу, где он показал себя большим другом журналистов, любой ценой стараясь попасть на газетные полосы. Его неуклюжая рука, похожая на лапу хищного зверя, которой он приспособился ощупывать, трясти и душить богиню правосудия, сжимала свернутую в трубочку «Абендпост» — причину его нынешнего внеочередного визита.

— Ты — убийца?! — кричал он. — Да они с ума посходили! Мы дойдем до Страсбурга, и завтра — я обещаю тебе! — ты выйдешь отсюда! Нет, они спятили. В конце концов, в какой стране мы живем? Или мы совсем дикари? Сегодня они хватают наших первых журналистов прямо на улице…

«Нашим первым журналистом» он мог назвать любого репортера. Но горе тому газетчику, который присвоил бы титул «нашего первого адвоката» кому-нибудь, кроме Ляйтнера.

— Все, что здесь написано, пахнет скандалом, какого еще поискать! — воскликнул он и несколько раз хлопнул по столу газетой, будто пытался выбить из нее непонравившиеся ему слова.

Однако в итоге все буквы остались на месте.

Я узнал, что мое задержание «было подобно разорвавшейся бомбе». Инспектора Томека под давлением СМИ отстранили от дела. На сегодня назначена пресс-конференция нового руководителя расследования. Убийство в баре попало на первые страницы всех газет. И почти каждая разместила мою фотографию. За исключением «Культурвельт», которая, кроме того, сократила мое имя до инициалов. Бедняга Крис Райзенауэр! С каким удовольствием я избавил бы его от этой работы!

«Моргенжурналь» разместил на своих страницах заявление Союза журналистов с требованием моего немедленного освобождения. Они ручались за меня. Полагали, что знают меня.

— Там, снаружи, словно дьявол проснулся! Ты не представляешь! — бушевал Ляйтнер.

К счастью, я находился здесь, внутри, и не желал представлять ничего подобного.

— Беспрецедентная клевета, — продолжил Ляйтнер, — не имеющая аналогов в истории права! Мы задавим этих свиней, я обещаю. Дойдем до Конституционного суда и Европейского парламента, мы достучимся до независимого…

— Это сделал я, — оборвал я Ляйтнера.

На несколько секунд в камере воцарилась тишина.

— Ты шутишь? — тихо спросил он, приложив руку к сердцу. — Никогда больше не говори этого, слышишь? Я не желаю больше этого слышать. Я защищаю тебя бесплатно, мой друг, знай это, — быстро проговорил он, щелкнул замком своего серебристого кейса, выудил оттуда бумажку и вложил ее мне в руку. — Я не возьму денег за этих свиней. Уничтожить их — мое заветное желание.