Юрий Рытхэу - В зеркале забвения

Валентина как-то заметила:

— Ты что-то стал много говорить по-чукотски во сне.

— Это, наверное, потому, что я мало говорю на родном языке наяву.

Но стоило усесться за стол перед листом белой бумаги и попытаться перенести на нее живой, говорящий, движущийся, разноцветный мир, как он тускнел, деревенел, превращался в бледный оттиск, похожий на старую выцветшую фотографию с неподвижными плоскими лицами. Читать написанное было мучительно, стыдно, и мысль о собственной бездарности обессиливала, выбивала перо из рук.

В эти минуты Гэмо выходил из домика, сажал на санки Сергея и уходил в поле, благо оно расстилалось сразу за домом и заканчивалось лесом. Углубляться в зеленые, заснеженные дебри Гэмо не решался, опасаясь замкнутого, сумеречного пространства. Хотя оттуда веяло такой тишиной, какая бывает лишь под скалами Сэнлун на пути от Уэлена в эскимосское селение Наукан. Удары собственного сердца кажутся ударами огромного, обернутого ватой молота внутри тебя, и чуткое ухо, казалось, может услышать звук катящейся по насту снежинки.

Может, все дело в материале? Будь герои рассказов Гэмо какими-нибудь тангиганами, людьми цивилизованными, возможно, и на печатной странице они выглядели бы более уместно, чем наряженный в непромокаемый плащ из моржовых кишок Кукы, притулившийся на краешке кормовой рулевой площадки охотничьего вельбота? Порой, заполняя словами страницу, Гэмо чувствован острый запах китовой ворвани и режущий глаза аромат, доносящийся из ночной посудины, заполненной до краев за ночь обитателями мехового полога. Конечно, это не шло ни в какое сравнение с нежными, приятными ароматами от цветов, от скошенной травы, даже коровий навоз наверняка не вызывал слезу, как заквашенная для сыромятных ремней в выдержанной человеческой моче кожа лахтака. И разговоры земляков не отличались многословием. Ведь в жизни они больше молчали, лишь изредка перебрасываясь словами. Они могли обходиться без слов часами, а то и днями. Это не шло ни в какое сравнение со словоохотливыми героями русских писателей. Собираясь описать охоту на морского зверя, Гэмо взял в библиотеке сборник рассказов Ивана Тургенева «Записки охотника» и понял, как далеко ему до классики. А пьесу из чукотской жизни вообще невозможно написать: персонажи часами будут молчать на сцене!

Иногда хотелось бросить все и спокойно переводить, тем более такой работы хватало: в те годы Учпедгиз издавал переводные художественные тексты для школьного чтения.

Гэмо решил перевести повесть Тихона Семушкина «Чукотка». Она была из чукотской жизни, почти документальная и больших трудностей в работе не сулила. Но чукчи, забавные и простоватые в русском изложении, на своем родном языке переставали быть чукчами, превращались в черт знает каких болтунов и шутов или же многозначительных резонеров, с ходу имевших суждение обо всем. Их самонадеянность, потуги на доморощенную «мудрость» вызывали жалость.

В результате всего этого у Гэмо накапливался парадоксальный опыт того, как не следовало, по его мнению, писать. Литературный герой, человек на странице, разительно отличался от живого прототипа, каким бы гениальным ни был автор. Одно дело — живой человек, и совсем другое — человек из книги. Они были разные не только по характеру, но даже как бы являлись существами другой породы, или жителями другого времени, или другого измерения.

С большим трудом удалось довести до конца два рассказа. В одном Гэмо описал впечатления молоденькой девушки, впервые отправившейся на Большую землю на учебу. Разумеется, это были собственные впечатления, но почему-то главную роль он отдал девушке, чтобы как-то отделить написанное от себя, дать простор воображению. Ему казалось, что если бы он писал о себе, то чувствовал бы себя стесненно. Второй рассказ вообще был написан в виде писем молодой русской учительницы, которая впервые приезжает на Чукотку после окончания института. Гэмо понимал, что эти рассказы не бог весть какое литературное достижение, но кроме желания напечататься подпирала и другая причина: после новогодних праздников деньги неожиданно кончились. Перед молодой семьей возникла угроза голода. Сын, лишенный добавочной пищи, так отсасывал груди у матери, что Валентина стала жаловаться на боль.

Аккуратно переписав рассказы, Гэмо отправился в редакцию журнала «Звезда». Она располагалась в том же доме, что и Союз писателей, на набережной Кутузова, но вход, как это водилось в ленинградских зданиях, был не в парадную дверь, а вообще с другой стороны фасада, со стороны улицы Воинова. Через кривой коридор, повинуясь указаниям вахтера, Гэмо добрался до редакционной комнаты, где его встретил круглолицый румяный человек в хорошо сшитом костюме, в белой рубашке и галстуке.

— Что принесли, молодой человек? Рукопись? — быстро заговорил он, едва ответив на приветствие. Гэмо не знал, что журнал совсем недавно подвергся разгромной критике со стороны Центрального Комитета ВКП(б), который даже принял специальное постановление.

Человек явно неохотно взял рукопись, перелистал и сморщил лицо.

— По правилам рукопись должна быть перепечатана на машинке. Ну что же, почерк каллиграфический, разобрать можно… Приходите через две недели за ответом.

— Извините, а кого мне спрашивать? — Гэмо был рад уже тому, что рукопись все же взяли на прочтение.

— Кучерова Александра Ивановича.

В университетской библиотеке Гэмо хотел выписать все сочинения Александра Ивановича Кучерова, но даже в генеральном каталоге не обнаружил ни единого упоминания о его произведениях. Это повергло его в уныние и растерянность: может, этот самый Кучеров просто самозванец? Он поделился своими опасениями с женой, но Валентина успокоила его:

— Может, он служащий? Необязательно, чтобы в журнале работали одни писатели. Ведь в твоем Учпедгизе есть и редакторы, и технические работники…

Две недели тянулись нестерпимо долго. Состояние напряженного ожидания усугублялось нескончаемыми ленинградскими дождями, съевшими свежий снег и занавесившими все видимое пространство сырой пеленой. Гэмо подбадривал себя водкой, смешанной с пивом, писал рассказы. Работа неожиданно пошла, и случалось, что он проводил часть ночи за письменным столом, покрывая страницу за страницей каллиграфическим почерком. Он не любил править написанное, жалко было вычеркивать уже вставшее на свое место слово, но знал, что править надо, находить самое точное, нужное слово. Хотя, с другой стороны, он понимал, что в потоке еще не записанной речи слова как бы сами становятся друг за другом, возникают по зову мысли именно те, которые лучше всего способны выразить ее. Раньше, едва научившись читать, Гэмо полагал, что писатель или поэт по свойству своего таланта переносит на бумагу уже готовое, сложившееся в сознании произведение. Особенно это касалось поэзии. Но как-то ему попалось академическое издание Пушкина, где были напечатаны фотокопии его черновиков. Страницы, испещренные поправками, перечеркиваниями, сплошной чернотой целых абзацев, повергли его в унылое разочарование, которое он долго не мог преодолеть: если уж Пушкин множество раз исправлял написанное…