Юрий Рытхэу - В зеркале забвения

Дело, конечно, было не в этом. Бумаги было достаточно, бумажные фабрики не останавливались, но наступило время рынка, полного отсутствия цензуры, больших быстрых денег, которые издатели зарабатывали на выпуске порнографии, эротической литературы, ранее запрещенных антисоветских книг, произведений эмигрантских писателей… На Невском проспекте на всем его протяжении, у вокзалов, станций метро, на бойких, оживленных местах появились десятки книжных ларьков, прилавков с непривычно глянцевыми обложками, на которых сверкали своими пышными обнаженными грудями сексапильные дивы, глядели дула автоматических винтовок, блестели ножи, кинжалы, клинки. Пронзительные глаза разного рода сверхчеловеков, от знаменитых преступников, сексуальных маньяков, убийц, наркоманов, разномастных святых до расстрелянных Сталиным бывших соратников, зазывно смотрели на прохожего, обещая захватывающее чтиво, раскрытие всех тайн и еще недавно рьяно охраняемых государственных секретов.

Гэмо жил на свои небольшие сбережения да гонорары зарубежных издательств, которые продолжали его печатать. Как оказалось, ВААП забирал такой процент от заграничных изданий, что до советского автора доходили лишь символические суммы, в то время как, получая эти деньги напрямик, можно было если не роскошествовать, то скромно существовать.

Прибавив к ним гонорар от книжного отдела американского журнала «Нейшнел Джеографик», Гэмо достроил дачу и купил автомобиль.

Теперь большую часть времени Гэмо проводил на даче, высаживая цветы, ухаживая за посаженной картошкой, убеждаясь в том, что работа на земле, казавшаяся издали такой идиллической, красивой, вблизи превращается в настоящую каторгу. В душе он благодарил бывшую Советскую власть за то, что участок, при всем при том, что Советский Союз занимал одну шестую часть суши, составлял кусок земли величиной тридцать на двадцать метров! И на таком крошечном клочке земли Валентина целыми днями стояла на четвереньках между грядок — пропалывая, разрыхляя, внося удобрения. По вечерам она мечтала вслух о целой машине навоза, которую предприимчивые дельцы развозили между домами, дразня дачников запахом и сочным видом древнейшего и лучшего удобрения. За ними тянулся мокрый след, который потом несколько дней напоминал о лучшем естественном удобрении. Но цена! Трудно было вообразить, чтобы коровье дерьмо стоило таких бешеных денег. Однако Валентина утверждала, что эти деньги с лихвой оправдаются обильным урожаем картофеля, овощей и ягод.

Пришлось сдаться. Несколько дней Гэмо таскал навоз в тележке и укладывал на краю участка. Главное натуральное удобрение мало того что воняло, оно еще к тому же немало весило, словно эти неведомые коровы испражнялись свинцом.

Однако первый урожай сильно разочаровал Гэмо и впервые всерьез заставил задуматься о будущем. Посадили десять ведер картофеля, отборного, специально ездили по рынкам в поисках подходящего сорта. Выкопали же осенью пять ведер, мелкого, самые крупные едва превосходили размер сливы. К тому времени писательская пенсия в результате инфляции превратилась в такую ничтожную сумму, что ее едва хватало на оплату квартиры и электричества.

Когда-то Гэмо мечтал о том, что, выйдя на пенсию, которая по его прикидкам будет вполне достаточной, чтобы жить вдвоем, он начнет писать о чем хочет. Так сказать, в свое удовольствие. Особенно его прельщала возможность написать своего рода комментарии к собственным книгам, неторопливые раздумья о том, что удалось, что не удалось, самому неспешно проанализировать свои промахи и редкие удачи.

Поступающие из-за границы гонорары в любое время могут прекратиться. И тогда им с Валентиной придется либо сесть на шею детям, либо попросту голодать. Кто-то из писателей уже откровенно бедствовал, распродавал библиотеку… Но книги, собранные десятилетиями, уже никому не были нужны. Широкий читатель жаждал другого чтива. Самое удивительное было в том, что новые, так называемые демократические власти, громогласно декларируя грядущий расцвет новой культуры в новых свободных условиях, равнодушно смотрели на то, как деляги захватывали издательства, наводняли прилавки книжных магазинов такой откровенной халтурой, которой в цивилизованном обществе стыдятся.

В довершение всего сгорел Дом писателя. Прекрасный особняк, когда-то принадлежавший графам Шереметевым, за одну ночь выгорел так, что речь могла идти только о восстановлении дворца заново, а не о ремонте. А денег на это ни у писателей, ни у города не было.

Ощущение крушения, напрасно прожитой жизни все чаще преобладало в настроении Гэмо.

Так называемая авангардная литература неожиданно, при явном отсутствии широкого читателя, заполонила страницы толстых литературных журналов. Их авторы удостаивались литературных премий за книги, представляющие, к примеру, продырявленный том, в отверстие надо было опускать специальный шарик, который показывал, какую страницу, какое стихотворение надобно читать.

Разумеется, Гэмо на такие ухищрения совершенно не был способен, да и ходить и выклянчивать издание у новых владельцев издательств, для которых главное — крупно заработать, он не мог.

В стране творилось нечто невообразимое и невероятное, и все это под истошные вопли двух сторон: демократов и коммунистов. Каждая сторона радела о бедных, об умирающих от голода пенсионерах. Накал страстей достигал своего пика в период выборов. Бедный избиратель не знал, за кого голосовать: кандидаты обещали невероятные блага… Но проходили выборы, и все оставалось по-прежнему. Так называемые свободные средства массовой информации — газеты, радио и телевидение — откровенно плевали на общественное мнение, преследуя какие-то свои особые цели.

По вечерам, при осеннем ветре, высокие деревья шумели за стеклами веранды и большие капли дождя громко стучали по железной крыше. Обладание собственным домом прибавляло чувство независимости и собственного достоинства, и, наверное, именно этого и остерегались большевики, когда запрещали творческим работникам строить собственные дома, приобретать их.

Гэмо и Валентина часто гуляли по окрестным местам, часами брели по берегу Лемболовского озера, сопровождаемые собачкой-пуделем. Всю жизнь у них жили собаки. Они пережили уже трех, и эта, последняя, часто заменяла общение с детьми, которое становилось все труднее. Старший сын давно женился, работал художником на знаменитом Фарфоровом заводе имени Ломоносова, младший, поскитавшись по Чукотке, тоже осел в Ленинграде, недавно переименованном в Санкт-Петербург. Дочка, жившая в Москве после окончания университета, вдруг вышла за датчанина и уехала в Копенгаген.