Энн Энрайт - Забытый вальс

— Да-да, понимаю.

На том и закончили. Мы поиграли в любовь и в нелюбовь, и даже секс, когда до него все-таки дошло, не слишком удался. Утром мы упаковали вещи и уехали.

На станции, не выходя из машины, я сказала ему:

— На этом кончено.

Он на миг прикрыл глаза и ответил:

— Кончено.

А потом мы не знали, стоит ли напоследок поцеловаться, и в итоге я просто открыла дверцу и вышла, а он поднял крышку багажника и обошел машину, словно таксист, чтобы достать мой чемодан. Он пожелал мне доброго пути, я поблагодарила.

Мне досталось место у окна, я смотрела на сельский пейзаж: после каменных стен Слайго — болота Литрима. Переезжая через реку Шаннон, я была в него влюблена. На подъезде к Маллингару я решила, что умру, если вскорости не увижусь с ним.

Через три недели, пятого мая, моя мама свалилась средь бела дня и ее увезли на «скорой» в больницу Талла. К счастью — если в такой ситуации есть какое-то «счастье», — упала она не дома, а поблизости от парка Буши. Зачем она туда пошла, осталось для нас загадкой. Джоан никогда не гуляла в парке. Говорила, что Буши слишком близко от ее дома и что первые двадцать лет совесть гнала ее дышать чистым воздухом, а потом угомонилась. Тем не менее как раз у ворот парка она оперлась о капот чьей-то машины, а потом тяжело опустилась на землю. Шла она туда или возвращалась? Мы не знали, да и о том, что она пыталась уцепиться за машину, нам рассказала женщина из дома напротив, которая пристала к нам после отпевания в церкви Тереньюра. Еще бы: такую историю трудно держать в себе.

— Я не видела, как она упала, — повествовала свидетельница, — ее загораживал автомобиль, она постояла, а потом просто села, и все. Когда я вышла, она так и сидела, ноги вытянула, маленькие дети так плюхаются, и свое красивое верблюжье пальто перемазала в грязи.

Эта женщина знала нас, знала нашу маму, знала ее наряды и все пыталась всучить мне телефон. Я отказывалась. Я не понимала, зачем он мне.

— Я его нашла уже потом, когда ее «скорая» увезла.

Очевидно, это был мамин мобильник, но батарея успела сесть, а у нас с Фионой духу не хватило ее заряжать. Мы гадали, что Джоан знала, о чем догадывалась, почему пошла в тот день в парк — и, выходит, перед тем как упасть, она пыталась позвонить. Мы стали думать, как же ей было страшно, и не только в ту секунду, когда она ухватилась за капот чужой машины, но и часом раньше, днем раньше, — а если днем раньше, то, значит?.. Мы обе думали об одном: наша мама жила в страхе месяцы, может быть, год, и мы не заметили, а теперь ей ничем не помочь.

Видимо, из-за потери мобильника все и затянулось. В десять вечера мне позвонила дежурная медсестра и сообщила, что моя мать в больнице и мне следовало бы приехать. То есть фактически она была мертва, безвозвратно мертва, но, судя по всему, именно так положено оповещать родственников. Я догадывалась об этом и в то же время не догадывалась.

Наверное, поэтому я не стала спрашивать, что случилось и как себя чувствует Джоан. Я знала: эта медсестра, судя по голосу — красивая и компетентная девица, настоящая ирландка — ничего не скажет, а я возненавижу ее за это.

— Конечно, — сказала я. — Уже еду.

Медсестра назвала номер корпуса.

Фиона позвонила, едва я положила трубку.

Субботний вечер, к десяти часам я вполне могла выпить несколько бокалов вина, однако в тот раз была трезва — кажется, на диете, — и хотя бы за это я благодарна судьбе. За то, что ясно сознавала все, каждый шаг по флюоресцентным коридорам больницы, в палату, где мама лежала, обвитая проводами и готовая к уходу. Приехали Фиона и Шэй. Шэй и Конор вышли в коридор поговорить с врачом. Принесли нам кофе из автомата. Какие-то люди проходили мимо. Где-то в отдалении постукивали ходунки, слышался жуткий клекочущий кашель. Мы сидели с мамой до глубокой ночи.

Не знаю, любила я сестру, когда она сидела в палате рядом со мной, или ненавидела? Я поглядывала на Фиону: она казалась до странности чужой и непонятно какого возраста.

Она ведь крошечная, моя старшая сестра Фиона. Я переросла ее уже в одиннадцать лет. Как она, с ее узким детским тазом, ухитрялась беременеть и рожать детей? В этом чудилось что-то неправильное. И вот она сидит рядом, подтянув колено к бледному лицу, зацепившись за стул каблуком. Так ли подобает сидеть, когда твоя мать умирает — фактически, уже мертва? Я постаралась сесть, как учила Джоан: плечи развернуты, руки на коленях, сложены, но не сцеплены, ноги скрещены и слегка развернуты — зрительно удлиняется бедро. Поза стюардессы. Так я и сидела, пока умирала моя мама.

Мама в свое время была красавицей, гораздо интереснее нас обеих, косточки у нее были тонкие, длинные.

Конор сказал нам, что доктора отключат ее, когда мы будем готовы. Он сказал это, не глядя на нас. Он сказал это после того, как подался вперед на стуле, взял руку Джоан, прижал ладонью к своей щеке и уложил руку обратно на койку. Я не хотела, чтобы он ее трогал, я вообще не хотела, чтобы кто-то что-то делал. Разговор на том и закончился, но примерно в час ночи вошел врач или не знаю кто и коснулся моего локтя. У него были красивые глаза — темные, полные сострадания. Он назвался по имени: Фауд. Доктор Фауд щелкнул парочкой выключателей — вроде ничего особенного, — а сестра вынула трубочки у мамы из носа. Фауд еще раз коснулся моей руки, выходя из палаты, и я порадовалась этой встрече. Мне показалось — наверное, вздор, — что у него чистая душа.

Час ночи. Джоан еще минут двадцать дышала сама. Ее красивое лицо заливала синева, губы сделались лиловыми, до черноты, что-то случилось с подбородком, как будто вывихнулась челюсть. Ей было плохо.

В двадцать минут второго медсестра попросила нас ненадолго выйти. Выпейте чаю, посоветовала она и плотно прикрыла за нами дверь. Изнутри послышалось хлюпанье, как у дантиста, когда насосом втягивают слюни, но что это было, нам ни тогда, ни потом не объяснили. Мы вернулись и увидели, что Джоан стала прежней, бледной — как будто уснула. Дыхание едва слышно, а лицо мудрее — я ее такой не помнила. Она стала очень красивой. Лицо превращалось в идею лица. Не совсем привычное, не сразу узнаваемое. Не совсем ее. Лицо, которое могло бы принадлежать ей, если бы она очнулась и назвала его своим.

Кажется, я последней поняла, что ее уже нет.

А когда поняла, это было как пробуждение. Сперва все происходило замедленно, а потом как будто уже задним числом. Мы сидели в палате, мы все собрались в палате. Я чуть не захихикала. Никто не знал, как себя вести, сколько еще тут сидеть.