П. Ёлкин - Тридцать пять родинок

Я смотрел на себя сзади глазами того водилы и думал его мыслями.

Я знал, что водителя зовут Володя, он едет в совхоз и у него в рафике бидоны для утренней дойки. Он уже проехал свой поворот, но, по его подсчетам, бежать мне осталось всего минут десять, и вот когда я упаду, можно будет спокойно снять с меня куртку и кроссовки и запросто успеть на дойку. Ну, пять минут — фигня, сказать бригадиру, что засел в снегу. Да и десять минут — фигня. Ну засел в снегу, с кем не бывает… Больно куртка хорошая, и кроссовки высокие — размер, похоже, будет как раз. Ну, если не ему, то брату. А куртка… ну, куртка-то точно подойдет! Блин, что такое пятнадцать минут, подумаешь, другие вон на сколько опаздывают…

Если когда-нибудь у меня дома раздастся звонок, я подойду к двери и скажу, мол, сваливай, мужик, нам картошка не нужна, а нежданный гость застенчиво откашляется и скажет: «Не обессудь, хозяин, я Джим Джармуш, тут случайно оказался, нету ли водички испить?» — я гостеприимно распахну дверь, мол, Джим, фигня вопрос — наливай, вон кран, погоди, пока теплая сольется, пусть похолоднее. А пока сливается, я тебе такой сюжет расскажу — фильм снимешь, в Канны поедешь… Он так будет стоять, терпеливо смотреть, как ржавая вода постепенно становится все прозрачнее, слушать меня, кивать головой. Потом отхлебнет прохладной, поставит стакан на стол, с которого я смахну мусор и крошки от бородинского, и начнет кадрировать руками:

— Это ты хочешь так снять? Чтобы вон тут ты, а здесь он, и все вокруг темно, только фары?

— Точно, ты въехал, Джим, я знал, что только ты…

— Не буду снимать, мужик… Не обижайся, я «Мертвеца» снял уже, второй «Мертвец» мне на фиг не нужен… Дай-ка я лучше еще водички наберу, мне с собой в бутылочку можно?

Проводив Джармуша, я помашу ему в окошко, потом отвернусь и в сердцах покачаю головой: «Ну и дурак, что отказался. Это ж верный, „Оскар“…» — и снова усядусь за стол, продолжать то, от чего оторвал меня нежданный визит незваного гостя — ну, к примеру, склеивать из спичек макет Кижей в масштабе 1: 1000.

Да. Бежал я тогда еще долго. Только около шести часов утра сжалился надо мной какой-то водитель автобуса, ехавшего в парк на свой маршрут. Довез до «Речного вокзала», оттуда я уже легко поймал такси до дома и прямо в коридоре отключился.

Сколько всего я за эту ночь пробежал? Не знаю. Долго ли? Не знаю, правда. Спал я потом прямо в коридоре, не раздеваясь, часов тридцать; это все, что я могу сказать уверенно.

Подружка та, полковничья дочка, мне больше не звонила, а самому мне уже ее и не хотелось. Ясенево с тех пор я не очень люблю. Привычка останавливаться всегда и подбирать бесплатно всех, кто голосует, осталась до сих пор.

Несколько раз собирался разыскать того водителя Володю на рафике из молочного совхоза да надавать ему по шее, да что-то так и не собрался. А теперь и поздно уже, наверное…

При советской власти очень модно было, особенно среди журналистов-международников, на передаче «Голубой огонек» вздыхать тяжко и, скрестив пальцы на животе, задирать глаза в небо со словами: «Помню, нелегкая журналистская судьба занесла меня в Америку…» Телезрители, которых нелегкая максимум заносила в Москву в поисках колбасы, переглядывались и усаживались поудобнее перед телевизорами, послушать рассказ о том, как трудно живется какому-нибудь безработному негру где-то в Небраске.

Не было у меня никогда журналистской судьбы, и на телевидение мне, пожалуй, уже не пробиться, но все-таки одного негра я сейчас вспомню.

Итак, закатываю глаза к небу. Однажды шило в заднице занесло меня в Гидромелиоративный институт.

Там кроме советских студентов училось много темнокожих братьев из развивающихся стран, типа привыкали рыть канавы по науке, а не от балды — куда упадет тень от палки вождя в полдень пятницы тринадцатого. Сам институт, может, был частью Тимирязевской академии, а может, просто стоял рядом, но все темнокожие братья академии объединялись в землячества, и я, как всегда, естественно, совершенно случайно, задружился со студентами из, скажем, Нагонии. Ну, сами понимаете, на карте такой страны нет, это я так говорю по привычке нашего брата журналиста-международника к конспирации.

Да. Задружился я с ними из-за одной девчонки. То есть, честно признаюсь, если бы та девчонка была не из Нагонии, а, например, из враждебной нам тогда Южной Родезии или, даже страшно произнести, ЮАР, я бы предал все заложенные мне в голову идеалы марксизма-ленинизма и задружился бы даже с врагами, как тот непутевый сын Тараса Бульбы. Но, слава богу, с Нагонией нас тогда связывали крепкие экономические отношения, поэтому от родной партии и правительства получить нагоняй мне не грозило.

Но зато очень реально мне грозило получить по шее от кое-кого другого.

Краткая суть проблемы. Дело в том, что лукавят люди, говорящие, что в Советском Союзе не было расизма. Темнокожих братьев у нас в народе недолюбливали даже тогда, когда Леонид Ильич на трибуне лобызался взасос с делегацией Лиги африканских государств, получая из их рук главную награду всей Африки — орден «Золотое кольцо в нос». Причем недолюбливали примерно такие же молодые бестолковые пацаны, как и сейчас, и примерно за то же самое: темнокожие братья легко и непринужденно охмуряли и уводили у них из-под носа девчонок, которых бестолковые пацаны почему-то считали «своими». То есть, какими бы расовыми или экономическими теориями это желание «порубить черномазых» ни оправдывалось тогда или сейчас, настоящий корень проблемы именно в том, что время от времени, напившись пива, жители ближних к Тимирязевке районов вдруг спохватывались: бли-и-ин, а девки-то наши с неграми крутятся! — и шли выламывать колья из заборов. Ну и в общем, не знаю, как сейчас, но по временам моей юности негритянскому студенту вечерами в районе Тимирязевского парка гулять было небезопасно.

Каждое африканское землячество решало проблему по-своему.

Кто-то запрещал своим студентам гулять с белыми девчонками. Но это, понятно, нереал. Ну вот представьте, что это такое — запретить студентам трахаться? Да просто даже представить такое смешно, честное слово. На фиг нужна такая учеба, немедленно спросит меня нормальный студент, и я просто не буду знать, что ответить на такой вопрос. Но, поскольку соотношение мальчиков и девочек, присылаемых на учебу в Советский Союз, было примерно десять к одному, запрет гулять с белыми девчонками становился равносилен запрету трахаться.

Кое-какие землячества ввели для своих студентов комендантский час — тоже фигня. Если студентов заставить обязательно приходить в общагу к восьми вечера, это значит только одно: в 8.15 студенты, только что отметившие свой приход на вахте, как тараканы полезут на волю через окна, и к травматизму от дрынов приплюсуются сломанные ноги от падения с водосточных труб.