П. Ёлкин - Тридцать пять родинок

И даже хуже — им отдали подряд на всю покраску под крышей, вообще всю. То есть теперь, когда пойдут дожди, они будут спокойно продолжать молотить деньги, а мы будем сидеть возле костра и завистливо сосать лапу. Из-за того, что у них был какой-то чудесный пульверизатор немецкого производства, свой собственный. Наш пульверизатор, полученный в стройуправлении, был советский, да вдобавок еще и старенький, потрепанный — он распылял краску метра на полтора, и то больше плевался и брызгал, чем распылял. А у этих шабашников был какой-то чудесный аппарат, который выдавал ровное облако краски метров на пять, да вдобавок как-то поляризовал это облако так, что покрытие ложилось тонюсеньким слоем, чуть ли не в одну молекулу, экономя при этом краску против нашего расхода раза в два. Впрочем, что там пульверизатор — у них все было настоящее. Ножницы по металлу гидравлические, вместо наших обычных ручных, киянки прорезиненные, вместо наших деревянных, как в школе. Короче, сравниться с ними никак просто не могли, как бы мы ни старались. А старались мы уже совсем не так, как раньше, — постепенно мы стали обманывать бригадира и прораба, чтобы пройти побольше навстречу неумолимо приближающимся шабашникам, сначала еще оправдываясь перед собой, мол, мы потом вернемся и все доделаем как положено, а потом уже махнув рукой, мол, пофиг. Ведь радость все равно уже ушла, ушла гордость — то, что раньше было нашей крышей, уже было испоганено, безнадежно испорчено пришлыми.

Ох, как мы их ненавидели за это. Даже не за отобранные у нас деньги, а именно за то, что они отняли у нас возможность гордиться тем, что сделано нами, и сделано хорошо. Вот тут я и понял, что такое — классовая ненависть. То есть понятно, что если бы кто-то из этих шабашников вдруг навернулся с крыши, мы бы только радовались, но дело даже не в этом. Если бы даже вся крыша вдруг сгорела или рухнула на фиг, разрушив и наш труд тоже, мы бы только радовались. Потому что лучше уж так, лучше уж пусть ее не будет совсем, чем она останется стоять такая, испоганенная.

Мы готовы были бы и гадить этим шабашникам, ни у кого из наших ребят не дрогнула бы рука подпилить страховочный фал или завязать узлом шею пульверизатора, но эти шабашники, словно наученные опытом, каждую ночь оставляли кого-то ночевать на своем участке крыши, и, даже оставляя дежурного, они все равно каждый вечер не бросали инструмент на крыше, как мы, а собирали вообще все свое имущество и тащили к себе в бытовку, поблизости, запирая его там под ключ — все, до последнего страховочного ремня, до последней каски, — сразу видно, опыт у них был, причем наверняка печальный.

Но все равно кто-то ухитрился утащить у них оборудование даже из-под замка, из-под самого носа.

Слишком уж большое искушение было, наверное, — такой-то инструмент. Какой-нибудь автослесарь-любитель просто не смог удержаться.

Мы со своей стороны крыши, столпившись у самого края, наблюдали, как милиция ходит вокруг обворованной бытовки, потом кто-то из оперов помоложе решил подняться на крышу, но, наверное, испугался, да и смысла не было подниматься, вчера же шабашники все отсюда и унесли. Потом нас стали дергать, расспрашивать: не видели ли мы кого-нибудь, не заметили ли что-нибудь подозрительное? Нет, не видели, нет, не заметили, отвечали мы. Да и правда, мы ж, уработавшись, спали без задних ног, откуда нам было заметить.

Но милиция, похоже, все-таки грешила именно на нас — причем если уж и не кражу повесить, так хоть соучастие, наводку. Типа кому ж, как не нам, было выгодно, чтобы оборудование пропало. Но нет, с нас взятки были гладки — ни с кем мы не общались, никому ничего не говорили. А наводка — так, блин, про это оборудование и без нас знала вся стройка, такое счастье, как эти инструменты, его ж не скроешь.

А дальше — ну что дальше. Прораб, закрыв нам очередной наряд, сказал, что с конца недели мы можем переводиться на другие участки, мол, вся оставшаяся работа на этой крыше будет отдана шабашникам — им же надо отбивать хоть какие-то деньги за украденные инструменты. Но мы, честно сказать, уже не жалели о том, что так получилось. Нам уже и самим хотелось разбежаться с этой крыши, ну ее на фиг.

Таки рассыпалась наша кровельная бригада. Денег, конечно, мы все получили немерено, это плюс, но все остальное тоже было неплохо, не считая последних недель.

И с тех пор, когда я читал про Октябрь, ну или, как сейчас, слышу про всякие революции, я намного лучше понимаю, что чувствуют те, кто бунтует. Чувство классовой ненависти мне теперь знакомо, да.

Недавно смотрел «Большую перемену» — там Нестор Петрович очень хвалил своего ученика Федоскина. Мол, «вон он какой, талантливый рационализатор…». Вспомнилось мне, как это было с рационализаторством.

Не спорю, наверное, где-то рабочие могли действительно придумывать какие-нибудь приспособы или какие-нибудь хитрые приблуды — не знаю там, чтобы за горячее не хвататься или чтобы одновременно с работой корзинки плести, что ли, — наверное, было такое.

Но никакого интереса для БРИЗ (бюро рационализаторов и изобретателей, или там рационализации и изобретательства, точно не помню — на каждом заводе было такое) — никакого интереса для БРИЗ эти приблуды и приспособы совершенно не представляли, ну их на фиг. То есть если бы рабочий Федоскин пришел бы со своим рацпредложением в бюро, типа если сделать вот такой крючочек, то рабочему не придется хвататься руками за горячую трубу, его сразу послали бы.

Нет. Те самые бюро от рабочих интересовали совершенно конкретные рацпредложения.

Например, когда я работал на титановом заводе, был у нас один такой рационализатор, Гена.

Как только пришел я в цех, мне тогда все рабочие на Гену пальцем показывали, предупреждали, типа «Держись от него подальше, от этого Крокодила… Он — рационализатор, гад». Я тогда не особо понял почему, но совета послушал. «Привет!» — «Привет», — и больше с Геной я никак не общался…

Поставили меня к японскому станку Miazaki, тянул я шестигранники из титанового прутка, из которых потом нарезали гайки — ну, понятно, для чего нужны были титановые гайки: почти весь титан шел тогда на оборону.

Ну так вот, каждое утро подходил ко мне мастер, передавал наряд, мол, за сегодня нужно сдать сто килограммов прутка такого-то диаметра и такой-то марки, сто килограммов эдакого и сто килограммов вообще вон такого. С этим нарядом я отправлялся на склад заготовок, мне там выдавали пруток соответствующего диаметра, потом шел на инструментальный склад, получал там фитинги — фигульки с шестигранной дыркой нужного диаметра, а дальше все было просто — засыпаешь пруток в кассету, как патроны в обойму, вставляешь фитинг в специальный держатель на кассете, зажимаешь покрепче, потом верхний пруток подаешь острым концом в дырку фитинга, так чтобы торчал где-то сантиметр, нажимая на кнопку, подводишь к этому острому концу офигительной силы гидравлическую хваталку, цепляешь пруток за торчащий из дырочки хвостик и нажимаешь еще одну кнопку. И хваталка со всей своей офигительной гидравлической дури тянет пруток, протаскивая его через дырку, — и, поскольку дырка чуть меньше диаметром, чем пруток, с ним происходит то же самое, что и с зубной пастой, которую выдавливают из тюбика, то есть пруток принимает шестигранную форму нужного диаметра. А дальше можно уже просто резать этот шестигранник, высверливать внутри дырку и нарезать резьбу, все просто. Но это уже было не мое дело, мне надо было просто сдавать в день по триста килограммов шестигранного прута нужного диаметра и из титана требуемой марки, точка.