Михаил Белозеров - Река на север

— Что ты там делаешь? — Она провела пальцем по горлу.

Губы (и вдруг затуманенный взгляд) странно ожили, переплавились в доверительное откровение: — Я сойду с ума...

Он наклонился, чтобы сорвать быстрый поцелуй совсем не в знак благодарности, а как горечь расставания. Он уже и так падал бесконечно долго.

Год назад Губарь поведал ему: "Кроме получаса постели... все остальное время просто обязан... обязан общаться по необходимости... Понимаешь?" И многозначительно замолк — перед неустранимым оком бутылки. От водки он безудержно поправлялся и переставал краснеть, может быть, от внутренней злости, которую она ему придавала.

Он еще не цитировал себя, он еще надеялся. А она? "Если бы под крыльцо подъехал белый "Мерседес", снесли ли бы вещички и вручили билет, тогда бы точно все бросила". Бедная Королева, бедный Губарь, лучше бы они остались: она — балериной, он — заядлым добрым театралом. По крайней мере, тогда было бы все честнее.

Ее голубые глаза были подернуты сонной поволокой, которая делала ее похожей на проснувшегося ребенка.

— Не мешай, — попросил он, отмахиваясь от воспоминаний. — Я серьезно. — Не забыл придать лицу соответствующее выражение. — Левая бровь должна удивляться, изогнем. А волосы придется приподнять. — Асимметричность ей шла больше.

Восприятие прямой мысли всегда легче, чем косвенной, а умозрительность — не всегда выигрыш. Из человека, занятого своим телом, ничего путного не выходит. Но он исследовал ее со страстью, больше всего подозревая себя в житейской некомпетентности, и страдал от того, что может ошибиться. Вопрос заключался в том, умел ли он скрывать свои слабости. Он не хотел ни от кого зависеть. Более того, он знал, что зависимость от кого-либо — есть конец его как любовника, еще одну Саскию он не перенес бы.

— Так? — спросила она. — Мне идут короткие прически? — И подхватила волосы, чтобы собрать их сбоку на затылке.

Она берегла свое прошлое — может быть, из-за желания быть честной. Не хитрила, не лгала, просто отмалчивалась. Только однажды:

— Отец рассказывал, каким я была ребенком. Я ничего не помню. Помню себя всегда взрослой...

Выгоревшие распущенные волосы придавали ей небрежно-приморский вид, и он понял, какими они станут зимой — остриженными, лощеными, почти бронзовыми, закрученными тугими крупными кольцами. Зимы делают женщин светлыми, исключением была одна лишь Гана, он помнил это. Помнил слишком хорошо, настолько хорошо, что это ему иногда мешало жить.

Простыня на ее груди чуть опустилась, и она снова подхватила ее. От нее пахло свежим теплом, и она еще стеснялась показаться ему на свету.

— Я пойду посмотрю, что ты сотворил. — Она нашла повод смущенно сбежать, чтобы вернуться через минуту; опустила ноги на пол и, взглянув искоса все еще с тем же выражением неопределенности, все еще сонно-размягченная, со слабой улыбкой и забытой вдоль тела правой рукой, оставила конец простыни на полу — полежит до возвращения, и он не удержался — ее походка не без кокетства под его взглядом, рука, которой она махнула еще вполне естественно, — почему-то это все больше занимало его.

— Не смотри! — крикнула и прикрыла дверь ванной.

Он упал на подушки, чтобы предаться мечтам. Все было слишком просто, и поэтому нереально. В сорок лет он не мог себе такого позволить. С тех пор как они с Саскией стали заниматься любовью только по ночам, в темноте, он впервые понял, как безжалостен, предавая их жизнь перу — даже Саския не могла с собой совладать. Наверное, в ее глазах он давно стал монстром.

Не задумываясь, втянул в свои дела, даже почти в чисто метафизическом плане — конечно, не полагая, что Изюминка-Ю подскажет что-то определенное о себе, ибо сама этого не знала.

Словно пожелал, и она согласилась, и, конечно, делала вид, что ей нравилась их тайна. Не предполагая иного, наблюдал: была слишком привлекательна на свету, в городе, залитом стареющим солнцем, поглощена их взаимоотношениями, иногда наивно, словно сдавала экзамен, иногда беспечно, словно забываясь, и тогда ее волосы разлетались от резкого движения. Может быть, он ошибался. Но порой ему было смешно, словно он смотрел на них обоих со стороны. Он с ужасом думал, что потом это все перейдет в привычку, потеряет свежесть. Кто из них первым станет отступником? Себя-то он всегда представлял другим.

Он не знал, была ли она действительно втайне серьезна, как казалось. Было бы глупо сейчас рассуждать об этом на исходе третьего дня. Ему импонировало, что она производит впечатление даже на пожилых женщин своей обходительностью и полным отсутствием раздражительности. Ходила с ним, улыбалась, когда надо было улыбаться, говорила мило и ясно, когда надо было говорить. Другого он просто не ожидал, иначе бы у нее вообще не было никакого шанса. Все выходило само собой — он не учил. Сейчас в тебе все меньше чувственности, все больше рассудка. Не так уж плохо, если понять, что это придает душевную стабильность. В молодости он никогда не был так в себе уверен, полагая, что большую часть истин знают другие, и, конечно, ошибался.

— Начнем, — предложил Иванов и позвонил.

Дверь тотчас открылась, словно их поджидали; и, прежде чем успели что-то понять, услышали хлесткий обрывок нервического разговора, который, словно туман, висел в воздухе:

— ...мерзавец!

а потом:

— ...она примет вас... — произнес молодой человек с вытянутым, обиженным лицом, отступая в сторону и давая дорогу.

Порывистое движение, которое он, мотнув, обратил в модную косичку, и тон — вызывающе-резкий, отнесенный к ним не как к скрытой причине неудовольствия, а как к явной помехе (борьба между вежливостью и импульсивным порывом закончилась в пользу первой), — были устремлены в глубину комнат, словно оттуда проистекала его пубертальная нервозность. Не обращая внимания на Изюминку-Ю (он бы предпочел, чтобы между ними проскочили искры), несколько даже вызывающе смотрел только на Иванова. Он был в том возрасте девственника, когда легко влюбляются в женщин гораздо старше себя и в наивности своей мучаются оттого, что ими крутят, — котенок, занесенный судьбой в курятник, разукрашенный перышками клуши, на лице явное смущение — первая взрослая женщина, которой нравится твое неумение скрывать чувства.

И они действительно прошли следом под розовый абажур, в смесь запахов лака для ногтей, сигарет, — в комнату, оклеенную желтоватыми обоями и занятую огромным промятым диваном со старомодной вышивкой на откидных валиках; сухие головки мака, пылящиеся с большой вазе на полу; овальным столом под плюшевой скатертью с лохматыми кистями.

"И я бы тоже нервничал", — понял Иванов через секунду, потому что бархатная портьера колыхнулась и оттуда, как из глубокого омута, жмурясь, вынырнула породистая блондинка с римскими чертами и непомерной mamma pendula.