Михаил Белозеров - Река на север

"Какое мне дело, — равнодушно думал Иванов, пропуская что-то важное, странное и непривычное, что, должно быть, и спасло его. — Ходят здесь всякие... бомжики, пугают... Вроде как ненастоящий. Вроде как не убогие, не пришибленные. Вроде как... Впрочем, как же это бомжики?.." Но дальше ничего понять не сумел.

— Небось, интересно? — доверительно спросил попрыгунчик, и Иванов почувствовал, как человек расслабился.

Был он среднего роста, лопоухий, в тенниске с расстегнутым воротником, в разрезе которого блестела светлая шерсть.

В волосах над оттопыренными ушами застряла солома, и только звук шевелящейся цепи по-прежнему смущал.

— Не бери дурного в голову, — подмигнул человек, — колодник я, колодник! Транзитом. Понял?

— Теперь так не бывает, — возразил Иванов, словно давая ему шанс объяснить.

Он подумал, отгоняя страшную догадку: "Как-то даже странно... невероятно...", и вдруг понял, что глаза у человека, как и на стене в квартире сына, — абсолютно без белков, сплошь залиты крапчато-зеленым цветом.

— Верно, не бывает... — согласился человек, словно сам удивляясь своей наивности, и выжидательно умолк, краем зеленоватого глаза кося в сторону ушедших.

Фигуры в черном уже растворились в темноте.

— Но вот, заковали... — пояснил, притопнув тяжелым вибрамом [55] Вибрамы - горные ботинки. ; звякнуло, и снова Иванов ничего не увидел, сколько ни таращился, и решил, что его все еще разыгрывают, — стамбульский паша... — заключил человек для ясности, видя его недоумение. — Ну-у? — словно потребовал ответа. — А ты наблюдаешь, чтобы яснее было — согласно слабому антропному принципу... — вдруг сказал тоном доки. — В пограничном состоянии, конечно... для замкнутой системы... А? Соображаешь?

"Жуть какая-то", — едва не пролепетал Иванов.

А человек вдруг сменил тему и словно пресытившийся лектор, посоветовал:

— Сегодня туда не ходи. — И кивнул в сторону реки, словно зная нечто такое, о чем даже из дружеских побуждений не следовало упоминать.

— Почему? — удивился Иванов.

— Не ходи и все... — повторил человек, глаза у него сонно померкли, словно покрылись матовой пленкой.

— Хорошо, — покорно согласился Иванов и понял, что ему действительно не стоит туда идти.

— Холодно нынче, — окая совсем по-волжски, произнес человек. — Служить не хочется... Ну, пока...

За воротами вдруг вспыхнуло уже знакомое фосфорическое облако и донеслось: "Бух-х-х..."

Человек как-то неуловимо развернулся, словно от одной мысли, словно поменял затылок на лицо без всякой паузы, привычного телодвижения, — картинно вывернулся: вот он был таким, а удалялся уже совершенно иным — ракурс со спины, лишняя врезка в памяти — отстраненным, словно забывшим сделать что-то обыденное, шумное; и тотчас из-под ног, не изменив череды последовательности, полетели искры и раздалось приглушенно-явственно: "Дзинь-дзи-и-н-нь! Дзинь-дзи-и-н-нь!"

Потом наступила тишина, потом в темноте еще несколько раз звякнуло, и Иванов увидел, как человек, подхватив невидимую цепь и подпрыгивая, догоняет троицу.

Иванов пробежал теплую полосу тумана, потом холодную, потом снова теплую и снова холодную, остановился и с облегчением почувствовал, что перед ним река. Что-то в ней было противоположное городу, успокаивающее и тревожно-зовущее, — великая немота — словно исходящая из глубины, из закручивающихся бесстрастных воронок. На фоне безлунного неба торчали остроконечные крыши дач и верхушки деревьев. Вдруг на другом косогоре что-то произошло — слишком быстро, чтобы понять: косо, через полнеба, прямо на сады и дома, топором пала тень. Звездное небо непривычно изогнулось волнами. По верхушкам ив и камыша мимолетно сверкнули искры, отразившись в колкой ряби реки. Вслед всему этому (по лицу, без оглядки, мимоходом) беззвучно тронуло упругой паутиной, и сразу что-то неподвижно-затаившееся — словно только и ожидающее знака, вдруг зашуршало в оранжево-желтом тростнике, раздвинуло стебли тяжелым косматым боком, дохнуло совсем рядом болотной влагой и, расплескав прибрежную грязь, ушло в туманную воду, погрузилось. Набежала волна, ожили ночные звуки, река снова блеснула отраженным небом, и все сделалось прежним.

От испуга отпрянул, побежал к дамбе, оглядываясь на привычный небосклон, зловещий камыш, и пошел на станцию. Впереди на дороге что-то чернело кулем. На всякий случай, чувствуя себя настоящим язычником, обошел стороной, холодея где-то в лопатках, и едва не повернул назад, под крышу к Келарю. Но уже и не знал и старался не знать, что это такое и как "это" связано с ним и с теми людьми в капюшонах, потому что понял, что "это" сразу, с бухты-барахты, познать нельзя. Просто чувствовал, что все это связано между собой и что надо бежать — и все! и чем быстрее, тем лучше. И потом уже, в электричке, среди мешочников, рядом с тем самым боксером с баржи, который дергал себя за чуб и бессмысленно улыбался, сам полный странного ощущение, будто кто-то все время заглядывает сбоку в лицо, по островатому затылку и по звяканью цепи, которую человек, нагибаясь, поправлял, — с тихой жутью опознал со спины. На жест кондуктора человек повернулся и, не обращая ни на кого внимания, отыскал взглядом и в упор посмотрел на Иванова. Глаза зеленовато вспыхнули и погасли. "Вот как это бывает", — подумал Иванов о смерти. И проснулся.

Электричка тряслась и визжала, и кондуктор действительно у кого-то спрашивал билет.

Продвигаясь к стойке, услышал анекдот от маленького склеротического господина по фамилии Аксельрод:

"Я, бывший еврей, хочу у вас работать... смешно, прав...", музыка заглушила конец фразы, барабанщик покрутил палочками в воздухе и, не прерывая движения, ударил по барабану и тарелкам.

— Пришел, ага? — спросила, наклоняясь всем телом, и он слегка придержал ее за плечо, чтобы она не упала. Ее обнаженные руки, откровенное декольте, розовые банты и грудь, которую уже надо было чем-то поддерживать, — еще хранили неаполитанский отпечаток Средиземноморья, легких денег и чужих рук. Лицемерно промолчал. Плевать ему на безумную ревность — то, чего она только и жаждала увидеть в нем. Выпятив подбородок, почесала его грубо и вульгарно, как мартышка, прикидывая, как бы его пронять. Все, что можно было сказать о ней, вмещалось в одно короткое слово — шлюха.

Из глубины сцены в круг света выплыл саксофонист и облизнул губы. Барабанщик замер с поднятыми руками, подарив перед этим залу короткую дробь. Контрабасист изящно притронулся к струнам. Пианист бессмысленно улыбался, оборотившись на свет юпитеров, и боком тихонько сползал со стула. Кто-то кашлянул в микрофон.

И наступила пауза, безвременье, и стало ясно, что они всякий раз повторяют этот фокус и никогда не ошибаются благодаря пьяному саксофонисту с унылым длинным лицом и остановившимся взглядом.