Михаил Белозеров - Плод молочая

Это точно, подумал я. Но какая теперь разница.

И ее шейка под забранной вверх прической, в которой волосок уложен к волоску с истинным долготерпением (при этом ни на каплю не потеряно милое щенячество), представляла собой образец женских чар, умение пользоваться которыми осмысленно дано не всякой женщине — дай-то бог! Эта шейка, принадлежащая юной Венере с чисто внешними проявлениями, но без внутреннего монолога, шейка, которая, должно быть, не раз пала в угоду законам общежития и минутной слабости, — качнулась обиженно и беззащитно, и этим едва не решила все дело.

— Ну зачем же так, Галя... — сказал я, производя над собой усилие нравственного порядка.

Глазки сверкнули, как два ужонка в траве, носик превздернулся, и она выпорхнула вон, а я переоделся в рубашку и сел заполнять историю болезни.

— До свидания, Роман Александрович. — Через несколько минут ехидная мордашка просунулась в дверь.

Без шапочки она выглядела еще привлекательнее.

— Всего хорошего.

— Приятного вам вечера с этой дамой...

— Спасибо, спасибо, — не уступал я.

— Больше на меня не рассчитывайте...

— Ничего, ничего, я подожду, — сказал я, не особенно огорчаясь.

— Козел надутый, — сказала она.

— Коза драная, — ответил я.

И мы приятно разулыбались и раскланялись, даже, наверное, чересчур сахарно.

И ей богу, я пожалел, что не спустился с нею в пекло двора, чтобы отправиться в ресторан или бар. Куда там еще водят молоденьких девушек, у которых губки блестят от несмываемой помады, а глазки — от новизны ощущений. К середине вечера между нами установились бы очень дружеские отношения (и даже более того), и нам было бы уютно и весело, а позднее мы бы поехали ко мне, и это было бы очень приятное времяпровождение — вполне в стиле мужчины моих лет, когда одна сторона, не настаивая, ждет (в силу всеведенья), а другая так и рвется запрыгнуть в постель в силу наивности, глупости или преднамеренности.

Но я дождался смены, заглянул к Нине Ивановне в реанимационную, где уже дежурила жена прооперированного, выписал рецепт и сказал, что надо достать это лекарство, так, на всякий случай, и отправился к матери.

... — Тебе правда этого хочется? — спросила тогда Анна.

А я застыл в позе верблюда, вслушивающегося в свое чревовещание, и соображал.

При всей своей нарочитости фраза заслуживала того, чтобы над ней задуматься немного больше, чем ты подумал бы в юности, потому что в юности я бы ответил сразу и незамедлительно: "Да!"

Она не ждала ответа. Она просто знала его заранее. Да и я тоже знал.

— Ты же неглупый человек, — добавила она все же несколько жестоко, как умела делать, когда ее не очень заботил лично я, о чем мне приходилось догадываться по ее отрешенно-хитроватому взгляду, ибо ее фантазии, ограниченные рамками сыроедения, сведений о Брегге, Озаве, двух-трех новых, не перемотанных клубков шерсти, выкроек из Бурды, проектов дачного домика, пересудов с приятельницами — не выходящие из разряда чисто женских; обыденных развлечений: мокрый носовой платок по поводу очередной мыльной оперы, двойка, полученная ребенком из-за незнания принципа буравчика, слякоть на улице, осыпавшиеся цветы в вазе, Сервантес и Набоков (как раз читалась "Лолита"), утренняя прохлада или вечер с треском цикад под окном — значили больше, чем некий субъект с нудными замашками праведника, да еще к тому же зацикленный на идее фикс.

— ... и прекрасно чувствуешь, что это невозможно... сейчас невозможно (чего ждать?). — Она улыбнулась чуть-чуть равнодушно для ситуации сватовства и одновременно лукаво, потому что я домогался ответа несколько месяцев и пока ей это еще льстило.

Помню, что она была в белом махровом халате, потому что мы только что проснулись, и был воскресный день, и не надо было никуда спешить.

— Последний раз ты говорил об этом ровно неделю назад, — сообщила она и взяла с туалетного столика щетку для волос. Я знал, что расчесываться ей совершенно излишне, потому что волосы у нее были настолько густы и красивы, что прекрасно выглядели даже после сна. — Тебе еще не надоело?

— Я готов каждый день, — ответил я, глубокомысленно усматривая в своей воловости некий принцип осадного орудия.

— Дурашливость тебе к лицу, — сказала она и показала кончик языка.

— Печально, но факт, — сказал я. — Такой уж уродился.

— Давно пора сменить пластинку, — сказала она. — Я не думаю, что замужество - самое интересное дело. Правда, чего в нем хорошего?

Разве мы когда-нибудь знаем, что предначертано. Но даже если и знаем, все равно плюем на жизнь с легкостью повесы и считаем это в порядке вещей.

— Тебе не удастся разозлить меня, — возразил я.

— Сегодня ты зануда, — сказала она, помолчав, словно прикидывая, куда меня уколоть еще раз.

— На большее не претендую, — согласился я, — это мое второе я. А что говорит твое второе я?

— Прекрасно, мое второе я говорит, чтобы твое второе я шло на кухню и приготовило чай с молоком.

Я отправился на кухню. Она любила чай с молоком и свежие булочки с маслом, и в то утро у нее было хорошее настроение. Поэтому за столом я предпринял вторую попытку под видом разговора об отпуске.

— Разве тебе плохо живется? — спросила она, пресекая мои разглагольствования. — Пока ты ко мне так относишься, я никуда не денусь, учти.

— Почему? — глуповато спросил я.

— Потому, — пояснила она, хитро поблескивая глазами.

И все становилось ясным. Но только не мне.

— Но почему? — приставал я.

— Потому! — отвечала она.

— Странно, почему? — размышлял я вслух.

— Потому... — нашептывала она и загадочно улыбалась.

Оказывается, потому, что я ее любил. Просто любил. Забавное объяснение. Не правда ли?

В самом деле? Насчет этого она была целомудренна и наивна, и ей действительно не хватало именно этой любви. Именно этой, а не той, которую она знала, и не той, которую ей предлагали и навязывали, как штампованное клише.

Я вырывал у нее признание путем хитрых, окольных разговоров, приправленных сентиментальными нотками и даже строчками из стихов. И все это напоминало игру, в которой каждый придерживался своих правил в разностороннем движении. Но в чем-то и где-то они были схожи. Вот это нас и увлекало, и в конце концов изматывало, и приводило к легкой размолвке.

Тогда, в самом начале, все было легко и просто, словно мы в самом деле ничем не были обременены — ни плохим, ни хорошим, ни прошлым, ни будущим.

...

— Когда ты уже остепенишься?! — встретила меня мать вопросом вместо приветствия. — Тебе надо наконец жениться и перестать валандаться. — Она сделала паузу и дождалась, пока мое лицо не примет выражение, соответствующее разговору, чтобы поддеть сильнее.

— Я уже один раз имел удовольствие, — вяло уперся я, потому что давно привык к подобным разговорам.