Михаил Белозеров - Плод молочая

— А это уже необязательно, — сказал я.

После площади мы свернули на улицу, и кусты на газонах стали задевать брюки, а асфальт по-прежнему чернел от влаги, и чернели окна в стандартных домах без балконов. И за этими окнами люди спали, любили, плакали, смеялись, смотрели ночную программу, страдали и сердились — и были все разные. И единственное, что их объединяло, это надежда на завтрашний день.

— Приходите завтра, может, что-нибудь найдете, — сказала Уклейка, остановившись возле кирпичной пятиэтажки.

Между домами блестел залив. И от этой сонной вялости и застывшей тишины было что-то древнее, необъяснимое, смотрящее на деяния наши.

— Спокойной ночи, — пожелал я.

— Спокойной ночи, — ответила она и, дойдя до подъезда, махнула мне оттуда рукой.

Но спать я не пошел, а приподнял воротник и спустился к заливу, где покидал камешки в холодную темную воду, полюбовался на острова, свернул на какую-то тропинку и шел берегом, где комары злобствовали вовсю, а березы застыли в оцепенении, и с листьев в полном безмолвии стекали блестящие капли.

Должно быть, когда-то и отец бродил вот так летними ночами. О чем он думал? Ясно, не о той трибуне, где чувствовал себя неуютно. Я догадался, как он попал на стенд, — снимок был сделан один-единственный, а отец стоял так, что загораживал первого секретаря и крайнего из рабочих, и монтаж сделать было затруднительно. Поэтому поступили проще. Кто будет сравнивать число людей на фотографии и надпись под ней. Разве что какой-нибудь дотошный экскурсант.

Я бродил до трех часов.

Наверное, это была бессонница.

Следующий день выдался теплым. Небо было исчеркано перистыми облаками, и под солнцем сопки и залив приобрели свои первокраски.

Я едва дождался вечера и пошел с бьющимся сердцем, как на свидание.

Уклейка была одета в белую блузку, и челка была мило расчесана, а две кудряшки — следы ночных мучений на бигуди — свисали над розовыми ушками.

Она взглянула на меня как на старого знакомого и улыбнулась, как улыбаются издали, но сама улыбка имеет отношение к вам, как, скажем, солнечный день или прохладная вода в жаркий полдень, пока вы надеваете гидрокостюм (паритесь в нем), ласты, маску, щелкаете пряжкой грузового ремня, — ибо улыбка, солнечный день и прохлада воды есть суть предвкушения, в которое невозможно вникнуть до корней, ибо предвкушение — понятие временное, а вы воспринимаете де-факто событий. В общем, улыбка реально не относилась ко мне. Она имела отношение к завтрашнему дню, к голубому небу в перьях облаков, стихам, что хранились под девичьей подушкой, тому парню, что служит, и которому она обещала верно и преданно ждать. Просто она должна так улыбаться — все равно кому, хотя бы вам.

Пес со всем этим, подумал я, какая разница, ведь кроме Анны я ни с кем другим не существую.

И вот пока я копался в бумагах и медленно доходил от духоты, вдруг раздались шаги совсем не моей сподвижницы и вошел мужчина среднего роста, из тех, кто одышливо шествует по тротуару, занимая ровно половину пространства, отведенного пешеходам, разводя при этом руками в стороны, словно медведь в буераке, потому что толщина тела не позволяет соединять их на животе, с лицом, кожа на котором была похожа на кусок голландского сыра, в роскошном брыле, как будто бы события разворачивались в какой-нибудь украинской хате и по замыслу режиссера новое лицо долженствовало подчеркнуть национальный факт. Не хватало лишь малого — казацких вислых усов и люльки.

— Ну!.. здравствуй, Савельев! — сказал он и протянул руку, — здравствуй, Роман! — и прижал к себе.

— ...

(Вершина кульминации, которая герою даже и не снилась!)

От неожиданности он замолчал, как болван, не зная, последовать ли примеру и похлопать по широкой мягкой спине.

Все же похлопал — из вежливости и осторожности, ибо еще чуть-чуть и ему бы просто сдвинули позвонки.

А незнакомец отстранился, не выпуская его из рук, мышцы которых под габардиновой тканью зеленоватого пиджака были такой же толщины, как и торс, и совсем уже по-свойски запечатлел на его щеке поцелуй.

— Сколько лет... сколько лет... Эх! совершенный Сашка! Как чувствовал... как чувствовал... Светка вчера нащебетала непонятного. Ну, думаю, не может быть! — столько лет... А вдруг? Шел — все боялся... Думаю, ошибся... Ведь не бывает так, не бывает, а с другой стороны — чтобы никого ничего не интересовало? Все должно повториться — руку на отсечение. И Светка моя тоже говорит — повторится. А? Эх!.. — и разжал руки, которыми тряс меня (я почувствовал, как на лице моем разъезжается улыбка), скинул на стол шляпу залихватским движением ковбоя, и сразу стало ясно, от кого Уклейка взяла льняные волосы, и произнес: — Знаешь, парень, сколько я ждал?! Нет! не знаешь! Ведь не может все пропасть без следа, не может! — даже через сто лет! — Он улыбнулся, и морщины на рябом, пористом лице побежали от уголков рта по скулам, а брови, кустистые и лохматые, точно такие же, как и у Уклейки, съехались на переносице. — Эх! Сашка, Сашка... черт тебя дери!

— Роман... — напомнил я.

— Эх!.. — сказал он еще раз и обернулся в другую комнату: — Светка, собирайся! Пойдем домой.

— Все возвращается на круги своя, — сказал он, обернувшись.

— Наверное, — согласился я.

— Сегодня у меня праздник! — сказал он.

— Да, праздник, — снова согласился я.

— Наш праздник, — уточнил он.

— Наш, — сказал я, невольно улыбаясь.

— И мы его никому не подарим!

— Не подарим, — кивнул я.

— Черта-с два!!! — воскликнул он.

— Черта-с два! — добавился я.

— Эх-х-х!..

— Да!.. — подтвердил я.

— А здесь ничего нет, — сказал он, кивая на шкафы. — Что потеряно, что забрали в связи с нашим делом, но кое-что осталось. Я тебе покажу. Я сразу понял, что ты за этим приехал, как только Светка о фотографии поведала, сразу...

— Я не мог не приехать, — еще раз согласился я.

Он молчал и не сводил с меня глаз.

— Все верно, сыновья должны возвращаться, — сказал он через минуту почти что приторным тоном, как разжалобленный старик, у которого болит колено и на старости лет открылась истина, хотя старостью здесь и не попахивало, больной печенью и загнанным сердцем — да, пожалуй, но не старостью. И я отвернулся, потому что не всякому дано выдержать чужую слабость.

— Этому архиву цены нет, — сказал он через некоторое время. — Кто-то из управления не доглядел. А почему? Потому что здесь все население раз десять поменялось, потому что все пришлые, без роду и племени, потому и забыли. Может, только я и помнил один. Просто мне повезло.

И я молча кивнул головой. А потом он хлопнул ладонью по столу, нацепил свой желтый, как цыпленок, брыль, и мы повторили вчерашний путь до пятиэтажки, а он все не мог успокоиться. И хотя здорово пыхтел и держал руки, как старый раздобревший штангист, и от этого уставал не меньше, чем от самой ходьбы, рассказывал, похлопывая меня широкой крестьянской ладонью по плечу: