Эйтан Финкельштейн - Пастухи фараона

Я перелистывал одну книгу за другой, выискивая места, где было много заметок и где их еще можно было разобрать. Это напоминало увлекательную игру — я пытался установить почерк, разобрать слова, понять, кем и кому адресованы выцветшие строки. С другой стороны, это было путешествие в неписаную историю каких-то сложных, почти личных отношений между теми, кто стоял у истоков нашего государства.

Писаную историю я знал хорошо, равно как и почерки главных действующих лиц на ее сцене: Бен Гуриона, Берла Каценельсона, Хаима Вейцмана, Моше Шарета, Голды Меир и уж тем более отца нашей журналистики Нахума Соколова. Для меня было само собой разумеющимся, что и в ишуве [8] Ишув — обшина (иврит). Так называлась еврейская обшина Палестины до создания государства Израиль. , и после провозглашения государства, между мапамниками [9] Сторонники левосоциалистической сионистской рабочей партии Мапам. и херутниками [10] Сторонники праворадикальной сионистской партии Херут, вокруг которой сформировался блок Ликуд. шла жестокая драка. Ни для кого в стране не было секретом, что «Альталену» — пароход с оружием для Лехи [11] Лехи — вооруженная подпольная группа сионистов праворадикального направления. — Хагана [12] Хагана — подпольная еврейская армия в Палестине во времена британского правления. потопила по личному приказу Бен-Гуриона. Так что заметка, сделанная его рукой на полях одного из томиков Троцкого: «Эли, если бы ты прочел эти строки, то не искал бы (вместе с Берлом) дружбы с Ж.», сказала мне о многом. «Эли» — это, конечно же, Элияху Голомб, командир Пальмаха [13] Пальмах — ударные части подпольной еврейской армии Хагана. , основатель наших вооруженных сил, между прочим, свояк Бен-Гуриона. «Берл», понятно, — Каценельсон, единственный человек, к мнению которого Старик — Бен-Гурион — прислушивался. Слова же вождя левых означали, что его ближайшие соратники искали контактов с «Ж.», безусловно, с Жаботинским — кумиром правых. Что-то об этом было известно, но считалось, что Каценельсон и Голомб действуют с согласия Старика. А на самом деле…

Чуть ли не год я возился с книгами из Кнессета, все больше убеждаясь, что стою на пороге какого-то важного открытия. В конце концов, мне стало ясно, что недолгая, прошедшая на глазах и вызубренная наизусть история нашего государства в действительности полна белых пятен и неразгаданных тайн, соткана не только из фактов, но и из мифов и легенд. И еще я понял, что закончились, навсегда ушли те очень важные и очень загадочные времена. Что-то изменилось во мне; партийные словечки меня больше не раздражали, ненавистные имена не выводили из себя. Я смотрел на перекочевавшие из Кнессета книги и думал: вот где еще хранится дух отцов-основателей, вот где еще живы их человеческие эмоции и неотшлифованные мысли, не вынесенные в историю споры, подлинные симпатии и антипатии. Каким чудом все это попало в мой дом, зачем мне суждено было узнать эти тайны? Быть может, на мою долю выпала роль Хеврат-Кадиша [14] Хеврат-Кадиша — похоронное братство (иврит). : покойника перевезли в домик на кладбище, чтобы обмыть, завернуть в саван и предать земле.

В предместье Бахчисарая император, доселе без особого интереса наблюдавший унылый степной пейзаж и время от времени любезно кивавший своей спутнице, давая знать, что внимательно ее слушает, неожиданно приказал остановить карету. Показав пальцем на человека, который возился в поле, недалеко от дороги, велел позвать. Человек подошел. Вид у него был чудной: на русского крестьянина похож он не был, но и на татарина тоже. На голове плотно сидела каракулевая шапка, — вроде кавказской папахи, длинный халат надет был поверх белой рубахи, высокие башмаки аккуратно зашнурованы до колен.

Человек низко поклонился, но шапки не снял.

— Спроси, кто такой и чем занимается, — обратился император к переводчику.

— Крестьянин он, дом имеет и землю. Табак выращивает. Семья пятнадцать душ.

— А веры, веры какой будет? — нетерпеливо спросил австрийский император.

— Говорит, из иудейской секты караимов.

— Пусть идет, — сказал император и живо обратился к своей спутнице: — Вот, вот, сударыня, это как раз то, чего я так давно добиваюсь от этого племени. Чтобы исправить и сделать полезным для государства, его нужно отвратить от вредных промыслов и пересадить на землю.

Хотя до того беседовали они о письме Дидро, которое недавно получила Екатерина, Иосиф безо всякого перехода начал рассказывать российской императрице о реформах еврейской жизни, которые он проводил в своей империи.

— Мой Tolerantzpatent — манифест терпимости — сулит этому народу права полноценных граждан под условием его исправления. И это уже приносит плоды в Богемии и Моравии. Евреи там стали посылать детей в общие школы, участвовать в городских делах, жертвовать на государственные нужды. В Венгрии расширение прав этого племени мы поставили в зависимость от выполнения нашей просветительской программы. И, представьте, Systematica gentis Judaicae regulata — другой манифест терпимости, предназначенный для венгерской провинции, тоже дает результаты. А Нижняя Австрия? Здесь из этого народа уже образовалась группа вполне просвещенных, полезных отечеству граждан.

Увлекшись, Иосиф поведал Екатерине и о плане возложить на иудейских подданных обязанность отбывать натуральную воинскую повинность, и о том, что в конце концов мечтает он полностью подчинить жизнь этого народа Judenpatent — еврейской хартии, которая — император чуть понизил голос — «должна противустать французской Декларации прав человека и гражданина».

Тут Иосиф заметил, что спутница его, пытаясь скрыть зевоту, все чаще прикладывает к губам кружевной платок.

— Я утомил вас, сударыня?

— Ничуть, но я предпочла бы продолжить наш разговор за ужином.

Иосиф велел остановить, откланялся и пересел в свою карету.

Подъехали Потемкин и Зубов; Екатерина махнула рукой — хочу остаться одна.

Нет, не утомил ее австрийский император, которого пригласила она осмотреть Новороссию, показать, как распоряжается своими приобретениями. В словах же Иосифа услышались ей и похвальба, и скрытый намек на то, что лишь он один проводит реформы тонкие и глубокие, лишь он один добился успехов в части самой трудной, касательной иудейского племени.

Хорошо рассуждать тебе, друг мой, думалось Екатерине. Ты-то начал реформы еще под матушкой своей, Марией Терезией. От нее же унаследовал и австрийскую корону, и трон Священной Римской империи. Кто мешал тебе в реформах твоих? Кого было страшиться тебе?