Аксель Сандр - А теперь любите меня

В день церемонии в Пансионате, хотя я и набрал больше всех баллов, обставив их дорогих отпрысков, родители говорили себе: «Даже лучше, что отличился этот бедный мальчик, у моего сына хотя бы есть оба родителя».

Возьмем студентов факультета. Прежде всего меня окружали те, кто хотел, чтобы их заметили в моей компании или чтобы они могли сказать, что знают меня, — ведь я стал знаменитостью. Многие знаменитости ошибаются, полагая, что люди любят их, а люди всего лишь хотят засветиться в их компании или как-нибудь похвастаться, что знакомы с ними. Люди думают, что если их увидят с какой-то значимой персоной, они сами тоже станут «значимыми», такое желание можно было бы назвать Стремлением к значимости.

Другие студенты просто восхищались мной, кто-то восхищался и завидовал одновременно — это чувство можно было бы назвать Завистливое восхищение.

Существует бессчетное количество комбинаций чувств.

Господин Префект испытывал Удовлетворенное довольство. Он был доволен, потому что я находился под опекой Государства, а он представлял это Государство и был удовлетворен, потому что я не окажусь в тюрьме или на улице, как остальные.

Господин Декан чувствовал ко мне Нарциссическую привязанность : он любил меня исключительно потому, что любил себя и думал, что я похож на него.

Что касается моего учителя по биологии, я не мог с точностью сказать, любил он меня или жалел — возможно, и то и другое одновременно.

А Юлия?

Юлия заметила меня и улыбнулась мне до того, как я добился успеха. Но она обладает способностью выделять людей в беде. Любила ли она меня за это? На самом деле существовал простой способ это проверить: достаточно будет привести ее в бар.

В баре мое отчаяние не бросалось в глаза, оно смешивалось с отчаянием других. Так черноту бабочки не видно на почерневших от угля стволах деревьев. Что-то вроде маскировки. Я называю это Отчаяние бабочки.

Если Юлия переступит через порог бара, она не сможет больше видеть мое отчаяние и ее настоящие чувства ко мне раскроются.

Но я решил этого не делать. Не приводить Юлию в бар.

Во-первых, Юлия слишком утонченная для такого места. Ну а потом, что бы я делал, если бы понял, что она меня любит? Я больше не хотел быть врачом, у меня не было ни малейшего представления о том, чем я хочу заниматься в жизни, у меня не было ничего, и ко всему прочему я открыл в себе настоящую страсть к пиву.

Я привязался к Юлии, но недостаточно для того, чтобы причинить ей боль.

Когда я вернулся в гостиницу, чтобы в ней поселиться, я спросил у хозяина, в каком номере я спал, десятом или шестнадцатом. Мне просто надо было знать, но он так на меня зыркнул, будто подозревал за моим вопросом макиавеллевский заговор.

— Номер написан на двери, — сказал он, не спуская с меня глаз и силясь понять, что я скрываю.

— Я знаю, — ответил я, — но у меня не получилось разобрать, десять это или шестнадцать.

Он продолжал пристально смотреть на меня, словно пытаясь раскусить мои намерения.

— Шестнадцать, — изрек он наконец.

Я подумал о числах на дверях справа и слева от моей, они не подчинялись никакой математической логике.

— Почему числа не идут последовательно? — спросил я.

Он скрестил руки и приподнял бровь, показывая мне, что, каким бы ни был мой коварный план, я не смогу его воплотить.

— А для чего бы им быть последовательными? — произнес он так, словно это была фраза века, которая заткнет мне рот навсегда.

— Чтобы клиентам было проще отыскивать номера, — предположил я.

Он улыбнулся, слегка кивая головой, — будто понял, куда я гнул. Я спрашивал себя, что же он мог понять. Возможно, он просто блефовал.

— Если клиент хочет отыскать что-то в моей гостинице, ему просто нужно взглянуть сюда, — заявил он, ткнув указательным пальцем в бумажку, прилепленную скотчем к его столу.

Я взглянул на листок: это был нарисованный от руки план. Прямые линии означали коридоры этажей, и на каждой линии располагались маленькие прямоугольнички с вписанными цифрами. Я изучил последовательности чисел, ни одна не являлась логической.

Управляющий положил руку на план.

«Теперь он решит, что я зануда?»

Когда я поднимался по лестнице в свою комнату, то услышал его голос у себя за спиной:

— Я слежу за тобой, малыш.

Бар был настоящим маленьким городком внутри большого. Завсегдатаи бара были его жителями, захаживали и туристы. Этот город походил на все остальные: с честными горожанами и проходимцами, кодексами и законами; а главой города была Хозяйка.

Большинство жителей города отзывались на прозвища. Некоторым прозвища давались из-за особенностей внешности: вроде Хромого, который хромал, или Косого, который косил. Иногда клички несли обратный смысл: например, Толстяком называли человека, худого как спичка. У некоторых были ласковые прозвища, вроде Дурачка или Момо, братьев Дюкон: Дюкона с «Т» и Дюкона с «Д», а некоторые носили прозвища по своей профессии, вроде Почтальона, который служил почтальоном, или по профессии, связанной с их занятием, например, Пожарник на самом деле был огнеглотателем. Те, кого окрестить было не так просто, обладали сложными прозвищами, вроде Дрянного Поэта или Дерьмового Писателя. И наконец, «уважаемые» жители имели право на собственное имя, как Шарль или Мириам.

Даже сам бар, у которого не было названия, получил прозвище: Бар Никчемностей. Как-то Дрянной Поэт написал на двери туалета:

Под стихотворением стояла подпись «Карл Дезенски», а сразу под ним другим почерком было написано: «Если бы у меня было такое же дурацкое имя, я бы писал такие же дурацкие стихи!»

По вечерам бар ломился от народа. Приходилось протискиваться, и ты обязательно кого-нибудь толкал. После обеда было спокойнее.

Жители города проводили дни в ожидании, то есть ничего не делая, но каждый убивал время по-своему. Кто-то потягивал напиток, читая газету, кто-то играл в карты или шахматы, а кто-то просто сидел, обсуждая с приятелями всё и вся.