Хавьер Мариас - Дела твои, любовь

К брюкам (чаще всего она приходила в джинсах), она надевала куртку и ботинки или туфли без каблука, а к юбке — обычные лодочки на среднем каблуке, почти такие же, какие носили многие женщины в пятидесятые годы. Летом она ходила в очень легких сандалиях, открывавших изящные и слишком маленькие для ее роста ступни. Я ни разу не видела на ней украшений. Она носила сумки на длинном ремне и почти не пользовалась косметикой. Она была такой же открытой и обаятельной, как и он, так же весело и заразительно (хотя и намного тише) смеялась, обнажая в улыбке белоснежные зубы. В лице ее появлялось при этом что-то детское — наверное, она научилась так смеяться года в четыре и с тех пор смеялась так всегда, а может быть, дело было в том, что от смеха у нее округлялись щеки.

Эти двое, казалось, взяли за правило давать себе маленькую передышку, возможность побыть вместе, после того как закончится утренняя спешка, обычная для всех семей, где есть маленькие дети, и перед тем как отправиться на работу. Маленькая пауза, время только для них: чтобы насмотреться друг на друга, чтобы наговориться от души, чтобы в ежедневной суете не порвалась связующая их нить.

Мне всегда было интересно, о чем они говорят, что рассказывают друг другу? И почему каждый из них всегда находит что рассказать тому, с кем вместе ложится и встает и о ком наверняка знает все до мелочей: что тот делает, что думает, чего хочет?

Я не слышала их разговоров, до моего слуха доносились лишь отрывочные фразы или отдельные слова. Однажды я услышала, как он назвал ее принцессой.

Одним словом, я от души желала им счастья, как героям романа или фильма, которым читатель или зритель с самого начала сочувствует, зная, что с ними непременно приключится что-нибудь плохое и круто изменит их судьбу — иначе не было бы ни романа, ни фильма. Но в жизни несчастью случаться необязательно, и я надеялась и впредь продолжать встречать их каждое утро такими, какими они были, надеялась, что никогда не придет день, когда им больше нечего будет сказать друг другу, когда в голосе одного из них (или, может быть, даже в голосах их обоих) зазвучит упрек и раздражение, а в глазах появится равнодушие, когда им перестанет быть интересно и весело вместе, когда они будут спешить поскорее расстаться.

Незамысловатая, но милая сердцу сцена, которую я наблюдала каждое утро, перед тем как отправиться в издательство, чтобы снова начать борьбу со страдающим манией величия шефом и с занудами писателями, поднимала мой дух. Если Луиса и Десверн несколько дней не появлялись, я скучала по ним и начинала рабочий день в гораздо худшем настроении. В некотором смысле я была в долгу перед ними — сами о том не догадываясь, они день за днем помогали мне. И позволяли фантазировать, представлять себе их жизнь, которая виделась мне настолько счастливой и безмятежной, что я была даже рада, что никогда не смогу узнать, так ли все обстоит на самом деле: некого было об этом спросить, а значит, некому было разрушить очарование (к тому же мою собственную жизнь безмятежной назвать было нельзя, так что, едва выйдя из кафе, я забывала об „идеальной паре“ и вспоминала о ней лишь на следующее утро, когда ехала в автобусе, проклиная свою работу, из-за которой приходится так рано вставать). Я была бы рада предложить им взамен что-нибудь равноценное, но это был не тот случай. Я была им не нужна — как, впрочем, наверное, и никто другой, — я была почти невидимкой. Лишь дважды, собираясь уходить и уже поцеловав на прощанье жену (Луиса при этом всегда вставала и отвечала на его поцелуй стоя) и помахав рукой официантам у стойки, Десверн кивнул и в мою сторону — едва заметный жест, легкий наклон головы, — словно я тоже была одной из официанток. Его наблюдательная жена тоже дважды (и в те же самые дни, что и ее муж) кивнула мне, когда я уходила (как всегда, после того как ушел он и до того как ушла она). Но всякий раз, когда я хотела кивнуть в ответ — пусть даже еще менее заметно, чем они, — и Десверн, и Луиса уже успевали отвести взгляд.

Я видела их почти каждый день, но не знала, ни кто они, ни чем занимаются. Одно было понятно сразу: люди они обеспеченные. Не богачи, но довольно состоятельные. Будь они богачами, детей в школу отвозил бы шофер, а они — я знала это наверняка, — перед тем как отправиться завтракать, сами провожали детей в школу (скорее всего, это была школа „Эстило“ — она в двух шагах отсюда — или какая-нибудь другая: школ в этом районе много, я сама, когда была еще совсем маленькой, ходила в одну из них, в ту, что на улице Окендо). И разве стали бы они завтракать каждый день в этом ничем не примечательном маленьком кафе? И разве уходили бы около девяти (сначала он, чуть позже — она) каждый на свою работу? О том, что Десверны, покинув кафе, шли именно на работу, мне рассказали официанты (я как-то спросила у них, что они знают об этой паре), а позднее это подтвердила одна моя приятельница из издательства, с которой мы обсуждали то жуткое происшествие и которая, несмотря на то что была знакома с Десвернами не ближе, чем я, каким-то образом умудрилась кое-что о них разузнать — сплетники всегда найдут возможность раздобыть сведения о ком угодно, особенно если дело касается темного пятна на чьей-нибудь биографии или случившегося с кем-нибудь несчастья.

Однажды утром в конце июня они не появились. Вообще-то в этом не было ничего особенного — такое случалось и раньше: уехали куда-нибудь или слишком заняты и не могут позволить себе ежедневной передышки, которая доставляет им столько наслаждения. Потом я сама уехала почти на неделю — шеф отправил меня за границу, на одну из ежегодных книжных ярмарок, заниматься пиаром издательства (сам ехать поленился). За время моего отсутствия они не появились ни разу, вернувшись, я тоже не увидела их в кофейне. И тогда я начала беспокоиться — не столько за них, сколько за себя: не хотела лишиться маленького ежеутреннего удовольствия. „Как легко исчезают из нашей жизни люди, — размышляла я. — Стоит кому-то сменить работу или адрес — и мы можем до конца дней больше ни разу не увидеться с ним и даже ничего о нем не услышать. Да что там новая работа — достаточно, чтобы изменилось расписание старой. Как непрочны связи, если в их основе только несколько мельком брошенных взглядов! Наверное, — сетовала я, — мне стоило заговорить с ними, обмениваться хотя бы изредка парой слов с теми, кто так долго дарил мне радость! Не для того чтобы их побеспокоить, помешать им, не для того чтобы попытаться продолжить общение за стенами кафе — речь не об этом: просто чтобы выразить им симпатию и уважение, чтобы с того дня иметь право здороваться с ними каждое утро и потому считать себя обязанной сообщить им, если бы собралась уйти из издательства и больше никогда не появиться в том кафе. И они, в свою очередь, вынуждены были бы попрощаться со мной, если бы решили куда-нибудь переселиться или вдруг изменить свои привычки, — точно так же, как всякий торговец считает себя обязанным оповестить всех жителей квартала о том, что продает или закрывает свою лавку, и как все мы извещаем соседей, когда собираемся переехать. Так поступают всегда — хотя бы для того, чтобы понимать, что мы теряем людей, которые стали частью нашей жизни, даже если мы их видели всегда только издалека и даже лиц их не смогли как следует разглядеть“. Так что в конце концов мне пришлось спросить официантов. Те ответили, что, насколько им известно, та пара уже уехала в отпуск. Мне показалось, это было скорее их предположение, а наверняка они ничего не знали. Время отпусков еще не наступило, но есть люди, которые не желают оставаться в Мадриде в июле, когда жара становится совершенно невыносимой, к тому же, возможно, Луиса и ее муж могли позволить себе не один месяц отпуска, а два — они казались людьми небедными и свободными, вполне возможно, что их заработок зависел только от них самих.