Хавьер Мариас - Дела твои, любовь

Его слова заставили меня насторожиться — нам достаточно услышать, что разговор предназначается не для наших ушей, и мы приложим все усилия, чтобы узнать, о чем идет речь, даже не предполагая, что иногда от нас скрывают что-то ради нашего же блага: чтобы не разрушить наши иллюзии, чтобы не втянуть нас в темную историю, чтобы жизнь продолжала казаться нам прекрасной.

Диас-Варела старался говорить тихо, но это ему не удавалось (он был слишком раздражен), и я его довольно хорошо слышала. Его последняя фраза ("Нет, подожди минуту") заставила меня предположить, что он сейчас заглянет в спальню, чтобы убедиться, что я все еще сплю, поэтому я покрепче сомкнула веки и продолжала лежать не шевелясь. Я оказалась права: он вошел — не осторожными шагами, а так, словно был в комнате один, — в спальню, подошел к кровати и склонился надо мной. Он простоял так несколько секунд. Когда он выходил, то старался ступать как можно тише, чтобы не разбудить меня, после того как удостоверился, что я крепко сплю. Он бесшумно закрыл дверь и потянул за ручку с обратной стороны, чтобы убедиться, что не осталось ни малейшей щелки, через которую можно было бы подслушать разговор (гостиная примыкала к спальне). Но щелчка не последовало: дверь запиралась неплотно.

"Баба", — думала я. Мне было и забавно, и досадно. Не "подруга", не "любовница", не "знакомая". Мог бы сказать: "Я с женщиной". Ладно, будем надеяться, что его собеседник — один из многих, с кем можно говорить только на грубом языке, на котором нормальные люди не говорят. Иначе подобные типы испытывают неловкость и чувствуют себя ущербными. И все же мне было неприятно сознавать, что для большинства мужчин я всего лишь "баба".

Я вскочила с постели, как есть, полуодетая (юбка на мне, впрочем, была), осторожно приблизилась к двери и приложила к ней ухо. Но до моего слуха доносилось лишь неразборчивое бормотанье. Долетали лишь отдельные слова, когда мужчины — оба были крайне возбуждены — забывали понизить голос. Я набралась смелости и попробовала чуть-чуть приоткрыть дверь. Она подалась, не заскрипев и не выдав меня. Впрочем, если бы меня обнаружили, я могла бы сказать, что проснулась, услышав голоса, и хотела удостовериться, что к Диасу-Вареле действительно пришли гости и мне не следует пока выходить из комнаты, чтобы избавить его от необходимости представлять меня или объяснять что-то. Мы не договаривались держать наши нечастые встречи в тайне, но я знала, что он никогда никому о них не расскажет, так же как никому и никогда не расскажу о них я. Наверное, потому, что мы оба хотели скрыть их от одного и того же человека — от Луисы. Я не могу объяснить, почему этого хотела я — возможно, подсознательно боялась нарушить планы Диаса-Варелы: ведь он добивался Луисы и мечтал когда-нибудь стать ее мужем.

Узенькая щелочка, которую и щелочкой-то назвать трудно (деревянная дверь разбухла — именно потому она и не закрывалась плотно), позволяла мне понимать, кто говорит в данный момент, но я редко могла услышать фразы целиком. Чаще всего могла разобрать лишь фрагменты фраз или отдельные слова. А иногда, когда мужчины переходили на шепот, я не слышала совсем ничего. Но потом они снова начинали говорить громко — оба явно нервничали, мне даже показалось, что они чем-то напуганы. Если бы Диас-Варела застал меня сейчас (если бы захотел еще раз на всякий случай заглянуть в спальню), мне было бы гораздо труднее объяснить, что я делаю у двери. И с каждой минутой становилось труднее, хотя все же у меня оставалась возможность сказать, что я полагала, будто он закрыл дверь для того, чтобы не разбудить меня, а не для того, чтобы я не услышала, о чем он разговаривает с гостем. Он, конечно, не поверил бы, но я, по крайней мере, сохранила бы лицо. Если бы, конечно, он выслушал меня, а не набросился сразу с возмущением и гневом, обвиняя в том, что я подслушиваю. И был бы прав, потому что то, что я делала, называется именно так. Я с самого начала знала, что разговор не предназначается для моих ушей, потому что я знала "его жену". Я сразу поняла чью — жену Десверна.

— Ну, говори, что у тебя там, что такого срочного случилось? — спросил Диас-Варела, и тот, другой, человек (у него был звучный голос и очень хорошая дикция без малейшего намека на ставший притчей во языцех мадридский акцент — считается, что мы, мадридцы, выделяем каждый слог, хотя я никогда не слышала, чтобы так говорили обычные люди: так говорили только актеры в старых фильмах, а сейчас это произношение имитируют разве что в шутку, — он произносил слова очень отчетливо, и я могла разобрать почти каждое, если он не пытался перейти на шепот, для которого его артикуляционный аппарат совершенно не был приспособлен) ответил: — Кажется, тот тип заговорил. Перестал отмалчиваться.

— Кто, Канелья? — спросил Диас-Варела, и я вздрогнула: мне было знакомо это имя, оно попадалось мне в интернете. Я помнила его целиком — Луис Фелипе Васкес Канелья. Оно врезалось мне в память, как врезается чей-нибудь громкий титул или строчка из стихотворения.

Я не видела Диаса-Варелу, но почувствовала, что его охватила паника, что он потрясен. Так бывает потрясен человек, который слушает приговор, вынесенный ему или самому близкому для него человеку. Он отказывается верить тому, что говорит судья, пытается убедить себя, что происходящее — бред, галлюцинация, сон, что такого не может произойти на самом деле, что это невозможно. Так бывает потрясена женщина, когда слышит от любимого фразу (всегда одну и ту же, на каком бы языке она ни была произнесена): "Нам нужно поговорить, Мария". И при этом он называет ее полным именем, хотя обычно никогда к ней так не обращается, даже в минуты близости, когда его губы касаются ее уха и шепчут самые нежные слова. А потом он говорит что-нибудь вроде: "Не знаю, что со мной происходит, я сам себе не могу этого объяснить", или "Я встретил другую женщину", или "Ты, наверное, замечаешь, что я изменился за последнее время" — и каждая из этих фраз предвещает несчастье. Так бывает потрясен пациент, когда врач называет страшный диагноз — болезнь, которая бывает у других, которой у нас быть не может: "Это невозможно, ко мне это не имеет никакого отношения, это какая-то ошибка, мне послышалось — со мной такого случиться не может, я не из этих несчастных, я никогда не войду в их число!"

Я тоже была потрясена, меня тоже охватила паника. Мне захотелось отпрянуть от двери, чтобы больше не слушать, чтобы потом иметь возможность убедить себя, что я услышала не то, что было произнесено, что я вообще ничего не слышала. Но человек, если уж начал слушать, дослушивает до конца. Слова падают, словно капли дождя, и никому их не остановить. Я желала одного: чтобы им удалось наконец начать говорить тихо — тогда я больше ничего уже не смогла бы расслышать и смогла бы поверить, что мне все только почудилось.