Хавьер Мариас - Дела твои, любовь

Но мне было все равно. Мне было все равно, что Диас-Варела звал меня только лишь для того, чтобы прогнать навсегда, чтобы расстаться со мной. Я не видела его четырнадцать дней, и все эти дни я боялась, что не увижу уже никогда, — и это было единственное, что имело для меня значение: если мы встретимся, то ему, возможно, будет труднее сказать мне то, что он собирается сказать, а может быть, он даже усомнится в правильности принятого им решения. Как знать, вдруг он поддастся искушению, представит, как будет тосковать по мне, когда мы расстанемся, и передумает? Но я тут же одернула себя, осознав, что рассуждаю как полная идиотка. Это всегда очень неприятно — вдруг понять, что ты полная идиотка, и не устыдиться этого, смириться с этим, наперед зная, что настанет день и мы скажем сами себе: "Ведь я же это знала. Я была в этом уверена. Боже мой, какой же я была дурой!" Вот о чем я думала в те минуты! И это после того как я уже почти решилась объявить ему, если он вновь появится на моем горизонте, что прерываю с ним всякие отношения! До чего же непоследовательными мы бываем порой! Я узнала, что он убил своего друга, и моя совесть, мое обостренное чувство справедливости потребовали от меня решительных действий. Но теперь мое чувство справедливости совсем не казалось обостренным, оно словно притупилось, и это заставляло меня снова думать о себе: "Боже мой, какая же я дура!"

Диас-Варела не привык к тому, чтобы я отклоняла его предложения, и был уверен, что на работе (особенно если речь идет об издательстве) почти не возникает таких проблем, решение которых нельзя было бы отложить на день-другой. По крайней мере, раньше моя работа не была препятствием для наших встреч. Точно так же, как и Леопольд, который, пока мы с ним встречались, был для меня примерно тем же, чем я была для Диаса-Варелы, — возможно, его положение было даже хуже, чем мое: мне всегда приходилось прилагать немало усилий, для того чтобы получать удовольствие от близости с ним, а Диасу-Вареле, как мне казалось, никаких усилий прилагать не приходилось. Хотя, впрочем, возможно, я просто принимала желаемое за действительное: никому не дано, знать, что на самом деле думает кто-то другой. Чужая душа — потемки. Леопольду я всегда сообщала, когда мы сможем увидеться (и сколько времени будет продолжаться наша встреча), а когда нет. Для него я была чрезвычайно занятой женщиной, которая почти не рассказывала ему о своих делах. Наверное, мой маленький неторопливый мирок с его размеренным ритмом представлялся ему бурлящим водоворотом — так редко я выкраивала время для встреч с ним, такой занятой казалась ему. Отношения с ним длились столько же, сколько и отношения с Диасом-Варелой. Так часто бывает, если отношения развиваются параллельно. В подобных случаях стоит порваться одной из связей, как вслед за ней тут же рвется другая — они не могут существовать друг без друга, насколько бы разными и непохожими они ни были. Сколько известно случаев, когда любовники переставали встречаться после того, как один из них разводился или становился вдовцом! Казалось, им делалось страшно, когда они оставались друг с другом один на один. Или не знали, как им жить в отсутствие препятствий для любви, которая до этого времени была легкой и необременительной: ее не нужно (нельзя!) было проявлять открыто, она зачастую ограничивалась пространством одной комнаты, она ни к чему не обязывала. Нужно всегда помнить: то, что начиналось как приключение, должно продолжать оставаться приключением, и попытка превратить это в нечто другое всегда оказывается болезненной для обеих сторон и в конце концов приводит к разрыву. Леопольд не знал о существовании Диаса-Варелы, не слышал о нем ни слова — это его не касалось, это было не его дело. Мы расстались мирно, я не причинила ему большого зла. Он до сих пор звонит мне иногда, но разговоры длятся недолго — нам нечего сказать друг другу, и, произнеся по две-три фразы, мы замолкаем. Когда мечта (даже если это была призрачная, почти несбыточная мечта) разбита, надеяться больше не на что, и это способны почувствовать даже самые неисправимые оптимисты. Я, во всяком случае, полагаю, что для него наш разрыв прошел почти безболезненно. Спрашивать его, так это или не так, я не собираюсь: мне в принципе все равно. Диасу-Вареле даже в голову не пришло бы задуматься, причинил он мне боль или не причинил и насколько причиненная им боль была сильна: ну что ж, я особых иллюзий насчет него и не строила. Насчет других мужчин — да, а насчет него — нет. Я кое-чему у него научилась: не придавать ничему значения, не оглядываться на прошлое.

Его следующая фраза прозвучала как требование, хотя по форме походила на просьбу, почти на мольбу:

— Приходи, Мария. Найди время. Вопрос, который я хочу с тобой обсудить, может, конечно, и подождать пару дней, но я не могу ждать, я хочу сделать это как можно скорее. А ты сама знаешь, что если человеку чего-нибудь очень хочется, то он теряет покой. Для тебя этот вопрос тоже важен. Так что приходи, я тебя очень прошу.

Я помедлила несколько секунд, чтобы ему не показалось, что все так же легко, как было раньше, — в последнюю нашу встречу все изменилось, хотя он этого еще не знает наверняка. Я очень хотела его увидеть, хотела еще раз посмотреть ему в глаза, прижаться щекой к его щеке, губами к его губам. Я хотела лечь с ним в постель — с ним прежним, который никуда не делся, который продолжал существовать внутри того, другого, нового, Хавьера. Потом я сказала:

— Хорошо, я приду, если ты так настаиваешь. Не знаю, во сколько, но приду. А если тебе надоест ждать, позвони мне, чтобы я зря не ехала. А сейчас извини — мне нужно идти, меня ждут.

Я отключила мобильный телефон, вернулась в кабинет шефа, но была уже не в состоянии вникать в его разговор с рекомендованным Гараем Фонтиной писателем, который был очень этим недоволен, поскольку единственное, чего он хотел, это чтобы его слушали, и слушали очень внимательно. Впрочем, мне это было безразлично: я уже точно знала, что печатать мы его не будем. По крайней мере, если решение будет зависеть от меня.

В конце концов мне хватило времени на все, и было еще совсем не поздно, когда я отправилась к Диасу-Вареле. У меня оставалось время не только на то, чтобы несколько раз остановиться и подумать, стоит ли мне идти к нему, но и на то, чтобы покружить по соседним улицам с целью отсрочить свой приход. И даже заглянуть ненадолго в "Эмбасси" — старое кафе, куда заходят элегантные дамы и дипломаты, чтобы перекусить или выпить чашку чаю. Я села за столик, сделала заказ и стала ждать. Не то чтобы я дожидалась какого-то определенного часа, понимая, что чем дольше я задержусь, тем сильнее будет нервничать Диас-Варела, — нет, я надеялась, что за те несколько минут, которые я проведу в кафе, я наберусь решимости (или желание увидеть его станет нестерпимым), чтобы подняться, сделать шаг, потом еще шаг, и еще, и еще, пока не окажусь перед его дверью и, замирая от волнения, не нажму кнопку звонка. Но ни того, ни другого не происходило. Я говорила себе: "Еще немного. Спешить некуда, посижу еще чуть-чуть. Он дома, никуда не денется, никуда от меня не убежит. Пусть помучается, пусть смотрит на часы через каждые пять минут, пусть читает страницу за страницей, не понимая ни одного слова, пусть бесцельно включает и выключает телевизор, пусть злится, пусть продумывает и заучивает наизусть то, что собирается мне сказать, пусть замирает каждый раз, как услышит лифт, и приходит в бешенство, поняв, что тот остановился ниже или выше его этажа. Какой вопрос он хочет со мной обсудить? Это обтекаемая формулировка, за которой обычно скрывается что-то другое. Это ловушка, обман: человеку льстят, уверяя, что его мнение очень важно, и одновременно возбуждают его любопытство. — Но тут же спохватывалась: — Зачем я к нему иду? Нужно было сразу отказаться. Нужно бежать от него, нужно скрыться, а лучше всего — пойти и рассказать то, что я узнала. Зачем я согласилась на встречу, зная то, что я о нем знаю? Зачем мне слушать его объяснения? Почему я готова лечь с ним в постель, стоит ему предложить — словами, ласковым прикосновением или этим типичным мужским кивком головы в сторону спальни? Мне вспомнился эпизод из "Трех мушкетеров" — мой отец знал его наизусть по-французски и иногда цитировал (к месту и не к месту, просто чтобы не повисала пауза в разговоре): возможно, ему нравился ритм, лаконичность и звучность этих французских фраз, а возможно, когда-то в детстве, когда он читал Дюма впервые, эти строки произвели на него сильное впечатление (мой отец, как и Диас — Варела, учился во французской школе, кажется, она называлась "Сан Луис де лос франсесес").