Вероника Капустина - Намотало

Мужчина в рубашке с закатанными рукавами больше не появится, вполне возможно, что его уже нет на свете. Да она бы опять ничего не поняла, уверяю вас. Именно с ним, Сергей Григорьевич, чтоб вы знали, она могла бы прожить жизнь, которую стоило бы запомнить, и я бы тогда всё описала, клянусь, и профессию назвала бы, и всех по именам перечислила. То, что мы принимаем за предзнаменование, за обещание, — и есть само обещанное, посылаемое нам именно тогда, когда у нас нет сил понять это или когда очень мешают. Но так шутить над человеком дважды — нет, не такое всё-таки вредненькое у нас с вами мирозданье.

Одной женщине очень хотелось поплакать на плече у одного мужчины. Не правда ли, пошлость? Хотя, если немного изменить угол зрения, сделать полшага в сторону… А если их не делать, если подходить здраво, разумно, на общих основаниях, то жизнь предстанет в том выгодном ракурсе, который так ловко обслуживает фразеология со всеми этими не своими санями, милыми, бранящимися для потехи, дымом не без огня. Но стоит только допустить, что женщину зовут Натальей Сергеевной, что она — невысокая шатенка с серыми глазами, — и придётся формулировать иначе: Наталья Сергеевна была несчастлива, и ей хотелось, чтобы Андрей Васильевич её утешал. А это будет не совсем точно, потому что хотелось ей именно того, что сказано в первой фразе: прижаться лицом к его плечу и плакать. То ли фильмов насмотрелась, то ли романов начиталась — мало ли, как проникает в сознание этот набор: счастье проснуться рядом с любимым человеком, выстирать его рубашку, выплакаться у него на плече. В общем, конечно, заслуживает она, чтобы на общих основаниях, и потому лишается имени собственного и впредь будет именоваться, например, по профессии: учительница французского языка, то бишь француженка. Мужчина, на плече которого француженка собиралась плакать, вёл физику в седьмых, восьмых и десятых в той же школе на окраине, в новостройках. Он будет физик. О физике тоже известно не много: он достаточно высок, чтобы лицу француженки было удобно уткнуться в его плечо. И ещё, он женат и имеет сына. Это даже и в анкетах пишут, тут ничего такого не общего нет.

Мысленно делая шаг к физику, к его плечу, француженка в действительности шагнула в мягкую слякоть, замешанную ботинками строителей соседнего точечного дома. Чёрная нога оставляла на школьном паркете жирные следы. Техничка сразу припомнила старую обиду и обрушилась:

— Ваш пятый «А» мне во вторник весь пол загадил, идут с физкультуры, ноги не вытирают, сегодня плащ с собой берите, в раздевалке потолок белят…

Из другого конца коридора на француженку надвигалась завуч:

— Не забудьте, надо с Антоновым что-то решать, вчера родительница приходила…

Получалась опера — излюбленный школьный жанр, и техничка с завучем твёрдо и грамотно вели свои партии. Понимать ту и другую сразу француженка ещё могла, но отвечать двоим одновременно было выше её сил. В таких случаях в голове у неё появлялась неприятная лёгкость, а руки плавно, как под музыку, опускались вдоль тела.

В последнее время странно стал действовать на француженку школьный звонок. Ей казалось, кто-то сильный берёт в руки её сердце и начинает выкручивать его, как бельё. С последними, уже почти беззвучными вибрациями звонка — всё выжато досуха, не остаётся ничего, кроме синюшной бескровной тоски. На урок или с урока звонят, всё равно.

Да, сегодня. Больше француженка не могла. Ей казалось, что плач на плече решит все проблемы разом, что после этого жизнь совершенно изменится и звонок, чёрная весна, соседняя стройка, сухо постукивающая под ядовитым солнцем, будут над ней не властны.

Если по-человечески, здраво, то есть на общих основаниях, француженке было грех жаловаться. Её спокойная жизнь вдвоём с ещё бодрой мамой в отдельной (двухкомнатной!) квартире не шла ни в какое сравнение с кромешным адом математички, у которой муж алкоголик, или с вечным кошмаром географички, у которой дочь умственно отсталая и любит играть с огнём и биться головой о стену, и то и другое в буквальном смысле.

— Какие такие личные неприятности? — изумилась директриса, когда несколько дней назад француженка сделала робкую попытку отказаться от открытого урока.

Французский чудом уцелел в школе, может, потому, что она на отшибе, на окраине, и на неё ещё не успели обратить внимание. У француженки даже кабинета своего не было. То и дело её посылали в кабинет химии, а там — таблица Менделеева в полстены, и особенно почему-то доводит плюмбум — свинец, тяжёлый металл, так и лезет в глаза… Упразднят скоро ваш французский, как упразднили чёрные пластинки на 33 оборота. А она ещё от открытого урока отказывается!

Какие такие, говорите, личные неприятности? Если всё же изменить угол зрения, сделать пару шагов в сторону, то можно увидеть тахту, на которую по вечерам молча, лицом к стене, ложится женщина и медленно подтягивает колени повыше к подбородку. Иногда она, правда, садится в кресло, опять-таки норовя подтянуть колени к подбородку, и смотрит в ящик с экраном часа по три, потому что с мамой уже обо всём поговорила лет десять назад. А если на те же два шага вернуться, то тахты, стенки и ящика не видно, зато возникает яркое такое, неоновое словосочетание: тридцатипятилетняя старая дева. Француженке, чтобы менять угол зрения, вовсе не требовались подруги, коллеги, соседи, ученики, или кто там ещё заставляет нас взглянуть на себя по-новому. Её мозг справлялся сам. Подобно кинооператору-виртуозу, работающему с посредственным режиссёром, он давно вышел из-под контроля: наезд камеры — и вот уже жизнь француженки получается такая нелепая, смешная и гадкая, что скулы сводит.

Почему именно физик? Что значит — именно? Вы что, неоновую надпись забыли? Кинулась догонять свой бабий век, всё равно с кем.

Может быть, потому именно физик, что сидели они рядом на педсовете, а тут дали звонок, и у неё, видно, сделалось такое лицо, что он спросил:

— Что? Голова болит?

— Нет. Сердце.

— Это у вас на звонок такая реакция, — улыбнулся он.

«Да он же просто пошутил! — вы скажете. — Он и не думал даже… Просто пошутил».

Конечно, пошутил. Она бы и без вас об этом догадалась. Если бы захотела.

Роман обещал быть вялотекущим, как урок литературы в восьмом классе. Теперь француженка телевизор почти совсем не смотрела, а, лёжа лицом к стене, всё думала: интересно, он так худ оттого, что мало ест, или такой обмен веществ, и почему он так щурится иногда, и если это близорукость, то минус сколько, и почему тогда не носит очки… Ей было мучительно жаль, что он не знает французского. В этих каркающих звуках и сжатых, как пружины, словах, была бы их общая тайна. Глупая! Тогда бы он был не физик, а француз.