Мария Романова - Подростки бессмертны

Вскоре алкоголь совсем затмил разум, и я полезла целоваться к Вадику. Он, нетрезвый, был не против. Как-то незаметно мы перешли к легкому петтингу — совершенно новому для меня удовольствию, не стесняясь сидевших в той же комнате товарищей. Никто особо не обращал на это внимания.

И тут громкий стук в дверь прервал наше веселье. Хозяин квартиры пошел открывать, и вскоре в «хату» ворвались нежданные взрослые, заставшие меня за любовными утехами с Вадиком. Это были мои родители.

Позже я ни раз удивлялась детективным способностям мамы. Стоило ей иметь хотя бы одну зацепку, отправную точку, хоть один номер телефона кого-то из моих знакомых — и она при желании могла найти меня практически на любой вписке, любом сейшене, и даже в других городах, выстраивая сложную цепочку, ведущую ко мне. А ее искреннее отчаяние, похоже, не могло оставить равнодушным даже самые черствые сердца, и после долгих уговоров и слез даже полные отморозки помогали ей выйти на мой след. Вот и тогда она отправилась к дворцу культуры, где недавно проходил концерт. Видимо, найдя каких-то ниферов, что до сих пор околачивались неподалеку, она и сумела расспросить о вписке.

А в тот момент я сгорала от стыда. Вдруг меня все примут за маменькину дочурку, и они не захотят иметь со мной дело? Я ненавидела родителей за это унижение от всей своей подростковой души.

Тем временем папа грубо схватил меня за шиворот, и, несмотря на активное сопротивление, поволок на улицу, подгоняя пинками и подзатыльниками, а в квартире повисла гнетущая тишина, в которой послышался чей-то короткий смешок, что было еще унизительней.

— На поляну приходи, — украдкой шепнул мне кто-то. Поляной они называли свой излюбленный живописный скверик, служивший местом встреч.

Дома меня ждала серьезная взбучка. Папа, чье негодование ранее сдерживалось либеральной мамой, наконец взорвался. Я видела его разъяренные глаза, налитые кровью, и не на шутку перепугалась — даже протрезвела.

— Ах ты, дрянь, мать бы пожалела! Надо было сразу тебе пиздюлей дать, как только Ольге Ивановне нагрубила, сколько можно твои выходки терпеть! — с этими словами папа, уже тащивший меня за волосы, швырнул мое легкое тельце в ванную, придав ускорение грубым пинком в спину, отчего я больно ударилась головой об стену.

— Папочка, ну не надо, ну пожалуйста, — причитала я, боясь физического насилия больше всего на свете.

Продолжая наносить тяжелые удары, папа включил ледяную воду, запихнув меня под обжигающе-холодную струю.

— Быстро смывай свою раскраску, и чтоб с такими волосами я тебя больше не видел! — тем временем мама тщетно пыталась оттащить его от меня, всхлипывая и причитая.

Еще попинав меня немного, папа наконец слегка остыл. Так и бросил, рыдающую в ванной, а мама все продолжала причитать.

А ночью я услышала то, что не забуду никогда. Родители перешептывались в соседней комнате, но стены хрущевки служили плохим звукоизолятором, и мне удавалось разобрать слова.

— Знаешь, я ведь ее ненавижу, — печально сказал папа, — я такую дочь совсем не хотел. Лучше б ее не было.

Мама пыталась его как-то успокоить, а мне стало по-настоящему не по себе. Папка, как же так? Мы ж были в детстве лучшими друзьями! Ты мне приносил «заюшкины подарочки», а я верила, что этот зайка и вправду есть, и мечтала с ним познакомиться. И мы строили с тобой пещеры в сугробах, и ездили в лес по ягоды, и ты читал мне охотничьи рассказы перед сном. А теперь… Неужто ты меня и вправду ненавидишь?

Это унижение и обиду я уже не могла простить. Мне хотелось то покончить с собой от беспомощности, то желала смерти родителям. Но что еще я твердо для себя решила — это оправдать звание «панкушки», за которую меня на тусовке все приняли, и идти до конца, чего бы это не стоило. И, конечно, победить ненавистных родителей.

Останавливаться после побоев я и не думала, продолжая как ни в чем не бывало носить свою умопомрачительную прическу и по-прежнему прогуливая школу. Мама как всегда сумела смягчить папины вспышки гнева (вообще-то, он очень добрый человек, только иногда вспыльчивый до такой степени, что теряет над собой контроль). Я победоносно глядела на него, а он лишь гневно зыркал в мою сторону, сдерживая негодование.

Мне даже удалось вытребовать право без уговоров ходить на вписки и сейшены, наевшись тараканьей отравы после очередного запрета и выволочки.

Я искренне полагала, что это убьет меня, и родители будут горько плакать, но меня лишь основательно прополоскало.

— Я не ваша собственность! — гневно кричала я растерявшейся маме, искренне ненавидя обоих родителей от всей своей подростковой души.

После того случая родители вроде сдались. Было лишь условие, чтобы я говорила свой адрес пребывания. Мама, которая уже научилась идти на диалог (видя его единственным приемлемым способом воздействия, т. к. взбучки делали только хуже), сумела убедить, что это для моей же безопасности: если что случится, чтоб знали, где меня искать. Тогда я согласилась с доводами разума.

Уже стала почти своей на тусовке, перезнакомилась с основным составом и изредка участвовала в ролевых играх.

За Вадиком, будучи влюбленной по уши, я откровенно бегала. Часто заходила к нему в гости вместо школы, по пьяни приставала с поцелуями (трезвой у меня не хватило бы на это смелости). А он, будучи слишком добрым парнем, не посылал меня открыто, стараясь просто мягко отмазаться. Это было мучительно, мои неумелые попытки завоевать его сердце были настоящим актом мазохизма. Но я не могла ничего с собой поделать: слишком сильно влекло к нему.

Тем временем основной моей задачей было стать «настоящим панком», какое-то самоопределение, принадлежность к особой культуре виделась мне жизненной необходимостью (неужто недостаточно быть просто человеком? Тогда было недостаточно). Кто такие панки, я не до конца понимала. Знала лишь общие (наверняка выдуманные кем-то) характеристики: нужно было слушать определенную музыку (Sex Pistols, Exploited, Гражданскую Оборону, на крайний случай Короля и Шута, также в почете был Сектор Газа). Считалось, что панк обязан быть анархистом, что это такое — я смутно представляла, вроде как отказ от всех правил и норм поведения, отрицание любой власти (например, родительской). Еще был стереотип, что панк не должен мыться и вообще обязан склоняться к девиантному поведению. И, конечно, определенный дресс-код отличал панков от простых смертных.

Все эти догмы я принимала за чистую монету, и, считая образцом поведения, старалась соответствовать, как всегда действуя от души: честно ходила грязной, избегая душа, пила не просыхая, гадила в подъездах, не брезговала бычками, найденными на улице, когда сигарет не было. Я искренне верила, что так и надо себя вести, часто перешагивая через брезгливость. Неудивительно, что у Вадика я вызывала отвращение, хотя тогда не понимала этого. Мне казалось, что такая «безбашенность» наоборот должна нравится на тусовке всем без исключения. Ну не идиотка ли?