Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2012)

— А почему дряни?

— А чего же еще? Молодые, дурные, пьяные, да еще сплошная борьба за коммунизм кругом. Вот и крутило их, бедных. Иногда безобидно — помню, как мы названия улиц меняли: висит табличка, скажем, “Тверская”, а мы ночью ее долой и на ее место другую, самодельную — “Есенинская”. Знай, мол, наших. Ну это мелочи. А вот как-то раз они там затеяли Страстной монастырь разными антицерковными лозунгами расписать, так я тут как тут. Тоже расписывала и веселилась. До сих пор со стыда горю. Не то чтобы уж такая религиозная — так, иногда по привычке в церковь забегала, как в детстве научили и в институте, — а просто стыдно. Ну я-то ладно, девчонка, что с меня взять, но эти-то дурни здоровые! А радовались — как будто что-то хорошее сделали... Вот каждого и наградили по заслугам его...

Так и продирались мы потихоньку сквозь ее книжные запасы. Некая даже цикличность образовалась — разбираем пару полок, набираю на продажу, продаю, прихожу, отдаю деньги, забираю то, что себе отобрал, опять же расплачиваюсь — частью своими, частью из того, что поверх договоренного удалось за ее книжки выручить, это уж, так сказать, моя законная добыча — и снова к полкам. И так практически еженедельно. То есть если хорошо вспомнить да посчитать, так я к ней месяцев пять как на работу ходил. Приятелями, можно сказать, стали. Чаи гоняли, про книжки разговаривали. Она про свою жизнь понемногу рассказывала, правда, только про доотсидочную — лагерь вспоминать категорически не хотела, раз только упомянула, что хоть и не били ее, только грозили да материли, но в камере такого наслушалась и селедки без воды так наелась, что сама все на себя подписала... А после лагеря, считала, нормальной жизни у нее уже не было — так что и вспоминать или обсуждать нечего. Не про отношения же с мерзавцами соседями рассказывать... А кроме них она мало кого и видела.

Как-то раз встретил я Елизавету Аркадьевну у подъезда — чуть раньше договоренного времени пришел. Из продуктового шла с двумя сетками. Тут только я заметил, что ходит она как-то неуверенно и очень осторожно. В квартире я этого не замечал — но там и хождения было два-три шага по комнате да шагов пять до кухни. Как тут заметишь.

— Давайте помогу, — взялся я за сетки. — А то, смотрю, вам ходить тяжело.

Сетки она отдала без возражений.

— С ногами-то у меня давно. С каторги. Отморозила. Тогда казалось, что обошлось, а вот к старости совсем ноги чувствовать перестала. Иду и не знаю, куда ногу ставлю. Вот и не хожу почти никуда — только в магазин да в поликлинику. Обезноженной-то совсем плохо — даже не повидаться ни с кем. Чистая затворница...

Тогда я и понял, каково ей. Родня, может быть, у нее в России и оставалась, но искать ее и восстанавливать связи — сил уже не было. Поначалу ноги получше ходили, но боялась своими поисками к ним внимание привлечь — кто знает, как оно могло опять повернуться, веры-то у нее начальству никакой не было, а опаска была. А потом, когда стало ясно, что таких, как она, сажать по новой уже не будут, так ноги отказали — как тут по справочным и адресным столам находишься? А какие-то совсем дальние и некоторые из тех, что с ней вместе в лагере были, про которых она знала, где они и как, — так тоже на ее ногах не дойдешь, и даже позвонить — проблема, телефон-то на всех соседей один, а они — волки позорные — чуть что не с часами над головой стоят, чтобы лишнего времени не наговорила, тем более по междугороднему. Телевизора она себе никогда и не ставила, чтобы не видеть и не слышать всей этой советской дряни. Вот со мной и отводила немного душу раз в неделю.

Интересные иногда повороты возникали, особенно в связи с поэтическим творчеством. Выудил я у нее все из той же стихотворной полки цветаевские “Версты” и спросил, за сколько она мне эту книжку отдаст — в ценах она с моей подачи уже более или менее ориентировалась.

— А, эту хоть так забирайте, — равнодушно махнула она рукой.

— А чего это вы так?

— Не люблю ее. Кричит, ломается — нате, дескать, вся душа наизнанку перед вами, а на самом деле все только для рифмы да для размера. Вот помните ее “Тоску по Родине”? Я ее, конечно, много позже прочла, но только еще больше убедилась, как я права. Как там заканчивается:

Но если по дороге — куст

Встает, особенно — рябина...

Правильно? Только какая же рябина куст? Ведь дерево же, де-ре-во! Вы думаете, она этого не знала? Знала! Образование-то нормальное получила... А вот не вписывалось “дерево” ни в размер, ни в рифму, она его ничтоже сумняшеся “кустом” и заменила! И я у нее такого много могу найти. Хоть там же — “Как бревно, оставшееся от аллеи...”. Где это она аллею из бревен видела? Может, от въездных ворот в аллею? У нас так в имении было. Но ворота не нужны, а “бревно” в рифму! Значит, умом писала... Не люблю!

Я спорить не стал. Даже призадумался. А “Версты” — вон они, на полке стоят...

Со стихотворными сборниками разобрались и пошли дальше. Как раз тут на одной из полок за стеклом я и увидел фотографию адмирала Рождественского. То есть это я теперь знал, что тогда я видел фотографию адмирала Рождественского. А в тот раз я просто спросил:

— А это кто?

— Да так, — после некоторого промедления ответила Елизавета Аркадьевна, — из родни. Родня-то такая по советским временам хуже воровства. Так что я фотографию эту между книгами хранила. Даже не знаю, как она на такое видное место попала. Наверное, выпала, когда стеллажи двигали, — они ведь в другой комнате стояли, которую у меня оттяпать успели, пока я на киче чалилась, — так просто подобрали и сунули за стекло. Ну хоть за это спасибо, а то я про нее уже и забыла.

Она вынула фотографию из-за стекла и положила на холодильник.

— Потом уберу куда-нибудь. Или в рамочку и на стену, вон как исцарапалась. Пусть висит — теперь уж можно не бояться. Да и отбоялась я уже. А так посмотрю — и нормальную жизнь вспомню... Вот как раз на той полке еще, как сейчас помню, стояли пятитомник Хлебникова, гослитовский Пруст и много томиков “Academia”. Впрочем, эти томики и на другие полки переползали.

— Ну, это-то уж точно не родительские книги и не из вашего поэтического набора. Уже, наверно, намного позже покупали? Сами? Набор отличный.

Елизавета Аркадьевна усмехнулась:

— С кем поведешься! Еще и в тридцатые все вокруг только о литературе и говорили — трезвые ли, пьяные ли. Про что другое уже бояться начали. Да и тут можно было на неприятность налететь, но ведь про что-то надо же разговаривать. Вот и продолжала покупать и читать, чтобы соответствовать. Теперь уже никто не дарил. Да и работать в каком-то государственном тресте начала — поэтов-то вокруг уже не было. Но втянулась. Впрок покупала. Думала — поспокойнее жизнь станет, тогда все и прочитаю. Да так и не пришлось. А в начале тридцатых еще и замуж решила выйти. Так — за болвана одного. Через две комнаты от моей работал. Только чтобы фамилию поменять. Моя-то снова опасной стала. Опять стали всех бывших арестовывать. Думала, пронесет. Тогда-то и правда пронесло, но потом все равно добрались, хоть и не из-за фамилии. А мой Макаров-то прямо на следующее утро после моего увода и исчез. Больше его не видели...