Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2012)

— Папа, привези куковку. Мы со станции звоним с Заей! Привезешь?

Но лагерь приучил его жить не загадывая; так напутствовал бывший кадет, профессор питерский, а похож был на мужичка-хитрована, и они ночь на пересылке жадно прошептались, губами одними, чтоб не донесли: “Запомни, от пайки до пайки”.

Так вот, Шурочка в тот день, когда он появился в Мамонтовке с Калерией, улыбалась. И Зае и Шурочке понравилась эта с узкими ноздрями и щиколотками тонкими красавица брюнетка, и дело не в длинном перечне предков, каких-то остзейских баронов, который та вызубрила с детства, но и одаренность светилась в ее зеленых глазах, а двигалась как кошка. Он тогда не знал, что она ненасытная.

— Багира! — сказала Шурочка восхищенно. — Багира! Мурр!

Они с Заей бесконечно читали Маугли, играли в джунгли: девочка была Маугли, а всеми остальными, даже Шерханом, была, конечно, Зая.

— Ужасно, ужасно, — говорила Калерия, когда они шли с ней к электричке, — за что тебе, милый, это? У меня просто сердце изболелось, и как поступать, когда Злата Алексеевна… ну понимаешь? Что тогда?

Но он не прогнал ее, не расстался с ней, а только бесконечно удивился…

Когда в разгар войны его вдруг выпустили досрочно, он понял — эти тоже лечились гомеопатией, а его учитель Доктор умер в тюрьме, и теперь был нужен хотя бы ученик. Ему помогли найти в спецдетдоме их с Верой дочку; а он уже знал, что Веры на свете нет, и вот воспитательница вывела, он был с Заей, существо с остриженной наголо головой, в байковом мальчиковом костюме; сердце захолонулось. Он прижал к себе ставшее податливым от его рук или от Заиных всхлипов тощее долгое тело, так выросла без них его девочка, но вот она подняла глаза, не узнавая его, но правда, или ему показалось, в чертах золотушного личика, как в зеркале замутненном, сияла погибшая Верина красота…

Он не видел Шурочку пять лет. Его забрали в ее день рождения, как будто специально ждали этого июльского воскресенья, когда он приехал к концу дня, занят был, на дачу в Мамонтовку; черная эмка притулилась у забора соседей, и сладковатый запах бензина стоял в воздухе, пока он шагал по песчаной дорожке вдоль набухших бутонами рядов флоксов и думал — какое счастье идти песчаной дорожкой с оттянутыми от подарков руками к веранде в глубине сада, откуда он уже слышит низкий Верин голос, и пятилетняя толстушка в белой панамке бежит навстречу. Прохладная Верина щека с высокой скулою, бронзовые завитки волос на шее с этой небрежно сколотой шпильками косой вокруг маленькой головы, ее рот, перепачканный вишней, она варила компот детям, и смуглая загоревшая их девочка, ласковые липкие пальцы, и опять Верин голос над ухом — осторожно, она тебя испачкает, — и весь этот детский праздник с надкушенными и несъеденными бутербродами, с пирожками выпотрошенными и конфетными фантиками, разлитым на чье-то платье компотом, самые долгие сутки его жизни, когда пришли за ним, и опять запах бензина в воздухе вместе со звуком утихающего мотора; понял только потом, еще одна машина приехала, почему-то первая ждала вторую, дождалась, но только когда появились взрослые, потянулись за своими малышами няньки и бабушки и юные родители с соседней дачи, чья дочка и разлила компот, они потом стали понятыми, а Вера еще уговаривала их выпить чаю с именинным пирогом, только тогда трое в форме... И потому пусть любая Шурочка, но существующая, живая, его, Верина, с косым ртом и ущербным сознанием, но с вдруг блещущей Вериной улыбкой. Он даже думал иногда — хорошо, что она такая, она всегда будет моею.

А женившись на Калерии, ездил к ним реже. Они не обижались, и в очередную субботу, когда он опять не ехал, звонок со станции, и кашель — тетя Зайка, всю жизнь с “Беломором” в кармане, прочищает горло:

— Это мы! Все в порядке. Все у нас есть. Не волнуйся. Мы тебя любим! — и напоследок всегда: — Сейчас Шурочка будет говорить. Шурочка, детка, иди сюда!

И тоненькое:

— Папа!

Какое счастье, что нашлась. Какое счастье.

— Папа, куковку купи! А можно мишку.

Время останавливалось, когда она так говорила. Времени не было — тот бесконечный июльский день продолжался. Она так и застыла в том дне, его девочка.

А Калерия хотела своего ребенка. Сперва его это умиляло.

— Ведь я старик, Лерочка!

— Не идиотничай, — смеялась Калерия, и потягивалась, как кошка, и целовала в затылок. Дома она ходила в черном кимоно с драконами и дверь посетителям так открывала. Он сделал замечание, она расхохоталась — пусть завидуют.

При обильных регулах: Секале Корн 3, Нукс Бомика, если те сопровождаются болями в затылке, а также Платина 6, гасящая возбуждение.

Он сам завидовал себе в то первое лето с Калерией и в первую осень с Калерией-Лерочкой и даже думал: судьба — Вера, Лера. Он не знал, что, кроме него и Викуси, ее матери, Виктории Карловны, она для всех — Каля. А детей у Кали не было и в прошлом браке. Этим он объяснял ее нежелание ездить в Мамонтовку. Они собирались в Сочи на бархатный сезон, Калерия там никогда не была, к тому же она так умиляла его рассказами об их с Викусей бедности — однажды решили продать даже любимую качалку Викуси и повесили объявление, но никто не отозвался, слава богу, потому что таких качалок больше и не выпускали, да и досталась она им случаем — ничего не было у этих боящихся арестов наследниц остзейских баронов… Впервые с тех пор, как нашлась Шурочка, он уезжал так надолго, и девочка, словно предугадав разлуку, каждый день теперь требовала от Заи ходить на станцию. Обычно звонили в одиннадцать, и он всегда пытался принять первого посетителя до этого времени, хотя теперь, когда Викуся частенько приезжала из Лефортова, вместе засиживались до полночи. Разговаривали. Курили. И утрами стал вставать позже, не вскакивал в шесть по лагерной привычке.

IV

Ангелина Степановна, мать шофера Коли, была худая, поджарая, как сын. Она только что вернулась с урока, учительница, и в их полуподвальной квартире, а жили при школе, рядом с котельной, стоял слабый запах убежавшего молока. Потом, уже подавая Леле шубку “под котик”, а Лючин сразу же узнал Анину шубу, конечно же, для Большого театра дадена сестре, но ведь и немножко для него, хотя он тут и не заблуждался особенно, так вот, в тесной передней, где кроме вешалки и приваленного к стене велосипеда газовая плита двухконфорочная в уголку, вечно принюхивающийся ко всему Лючин — уж такая манера! — увидел наконец эту самую злополучную алюминиевую кастрюльку с запекшейся по краю пенкой. Пока Леля мерила за ширмой платье, сшитое Ангелиной Степановной, и обе женщины о чем-то шептались, посмеиваясь, скрытые от Лючина, он сидел, послушно отвернувшись к окошку, и держал на коленях свежий номер “Крокодила”. Сунула прямо в руки Ангелина Степановна, чтоб не скучал; она так и сказала: “Чтоб не скучали!” А разве он мог скучать, когда здесь, в комнате, и рядом почти — Леля. Он отложил журнал с дядей Сэмом в полосатых брюках и звездном жилете, там еще на обложке какие-то летучие гады с европейскими флагами и в шляпах клубились, и сразу даже не понял, откуда столько детских девчачьих ног в калошах и валенках, рейтузах и шароварах из байки толчется перед ним, обрезанные деревянною рамой окна с вспухшей масляной краской. Потом маленькие ноги стали послушно строиться, и под загремевший прямо с потолка горн появились и встали, все перекрыв, тяжелые женские боты из блестящей резины.