Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2013)

Заславский — автор знаменитой статьи «Сумбур вместо музыки».

Юрий Манн. Еще «клочки воспоминаний». — «Знамя», 2013, № 8.

«В сентябре 1987 года Александр Межиров и я прилетели в Лондон для участия в Пушкинском симпозиуме. В аэропорту Хитроу нас встретил мужчина, стройный, подтянутый, каким обычно представляют типичного англичанина. К тому же он прекрасно, без малейшего акцента, говорил по-русски. Позднее мы узнали, что Питер Норман прожил в Москве около трех лет, служил переводчиком в английском посольстве, а по возвращении в Лондон стал преподавателем на славянской кафедре Лондонского университета. Словом, Питер Норман — личность незаурядная, но речь сейчас не о нем.

Когда доставили багаж, обнаружилось, что нет чемодана Межирова (для точности замечу, что чемодан позднее нашелся). Межиров очень расстроился. „Мне не жаль, — сказал он, — ни смены белья, ни бритвенных принадлежностей: все это восстановимо. Жаль книги, которая там была, — мюнхенское издание Франка”.

Можно было понять Александра Межирова. Семен Людвигович Франк, замечательный философ и культуролог, высланный в 1922 г. из России на знаменитом „философском пароходе” (вместе с И. А. Ильиным, Н. О. Лосским, Н. А. Бердяевым и другими), только-только стал выходить из небытия, и сочинения его еще не переиздавались.

Выслушав эту жалобу, Питер Норман сказал: „Пожалуйста, не переживайте. Я женат на дочери Семена Франка и смогу возместить Вашу потерю”.

Тогда я не очень тонко пошутил: „Как жаль, что и мой чемодан не пропал”. „И Вы не переживайте, — сказал Питер Норман, — и Вам эта книга обеспечена”.

И вот она передо мною: С. Л. Франк. Этюды о Пушкине. Мюнхен, 1957. И на свободной странице перед титульным листом надпись: „Милому Юрию Манну на память о встрече в Лондоне от дочери автора Натальи, 12-9-87”.

Позднее на основе этой книги я подготовил (со своим предисловием) публикацию статьи Франка „Религиозность Пушкина”»

Маяковский: трибун, лжепророк, тинейджер, планетарный поэт и советский гражданин… [материалы заочного «круглого стола»]. — «Дружба народов», 2013, № 8.

«Чувствую в нем огромный талант, чувствую напор — но все это какое-то пустоватое, без веры. Он же сам писал: „поэзия — вся — езда в незнаемое”. Вот этого „незнаемого” (потустороннего, трансцендентного, очарования, метафизики, откровения, прозрения, целомудрия — правильное подчеркнуть, хотя все это, на мой взгляд, для поэзии синонимы) как-то недостает. Впрочем, с большим удовольствием читал его лет в пятнадцать. <...> Аристократия по определению старомодна: никого с пароходов не сбрасывает, к наследству отцов относится бережно и потихоньку продвигает язык и культуру на такие новые высоты, что и не снились бойким и бессовестным модернистам. Назвать хотя бы Баратынского, Анненского, Блока. На другом конце поэтического спектра — веселые хулиганы, „пейте кашу и сундук”, „прямые лысые мужья сидят как выстрел из ружья”. У них тоже получалось! Дело, должно быть, в преданности литературе, в подвижничестве во имя слова. Вероятно, Маяковский был гением, однако одного свойства гения ему не хватало — спокойного достоинства, чувства своей правоты, которое, по определению Мандельштама, и есть поэзия. В сущности, Владимир Владимирович по темпераменту был неким гипертрофированным Лермонтовым, с обидой на весь мир, но с меньшей причастностью к тайне. („В минуту жизни трудную, когда на сердце грусть, одну молитву чудную твержу я наизусть...” — ведь не написал же он такого?) Много придумал интересных рифм, размеров и образов. Послужил прекрасным примером нашим шестидесятникам. „В ночи Млечпуть серебряной Окою...” (Маяковский). „Сколько звезд! Как микробов в воздухе!” (Вознесенский). Разве это плохо? Нет, отлично. Даже тогдашняя современность отражена, с ее помешательством на аббревиатурах. Но катарсис лучше искать у других поэтов той эпохи.

Употребляя „язык времени”, поэзия спускается с отведенных ей высот на уровень этого времени, забывая о том, что она принадлежит не ему, а вечности. Бедный Владимир Владимирович! Он так старался. А в русском языке остались другие — Есенин, Мандельштам, Заболоцкий. Я далек от злорадства, но разве это не грустно?» ( Бахыт Кенжеев ).

Геннадий Русаков. Дорогие мои жизнелюбы… Стихи. — «Дружба народов», 2013, № 8.

<...>

и знаю, что готовится зима.

Я в ней учтен и крестиком помечен,

и на полях уже проставлен срок,

чтоб из моих бессмысленных Неметчин

вернуться мне на отческий порог.

И я в два счета соберу манатки,

куплю билет, закутаю жену.

И снова встану веку на запятки —

давай, гони в угрюмую страну

босяцких планов и упрямых буден,

вершащих непосильные труды...

К ее раздорам и усталым людям.

К былому ощущению беды.

…Вослед Русакову тут весьма созвучно публикуется новая книга Светланы Алексиевич «Время second-hand. Конец красного человека» (окончание в № 9). Принцип организации текста привычен ее читателю: обработанные расшифровки разговоров с людьми, точнее, монологи, иные из которых просто поразительны (о безумных 1990-х).

Мехис Хейнсаар. Жизнь после смерти. Перевод с эстонского Веры Прохоровой.— «Вышгород», Таллинн, 2013, № 4-5.

«Тартуский мойщик трупов Яак Аусмеэс, обычно такой трудолюбивый, жизнерадостный и аккуратный, пребывал в последние месяцы исключительно в угнетенном состоянии. Не то чтобы он чувствовал какую-то особую меланхолию или его что-то донимало, и не то, чтобы в свои пятьдесят пять он воспринимал себя стариком. Нет. Скорее, его наполняло диковинное ощущение, будто с каждым днем он все глубже погружается в сумерки жизни, уходит под тяжелую желтоватую воду, в то время как в голове как бы пустило корни мощное, жизнелюбивое дерево…»

Это просто начало рассказа.

Автору — сорок лет, множество наград, магический реализм. Правда, сильное перо.

Дмитрий Шеваров. Отеческая педагогика Измаила Срезневского. — «Вестник Уральского отделения РАН: Наука. Общество. Человек», Екатеринбург, 2013, № 1 (43) .

О великом лексикографе, авторе словаря древнерусского языка, человеке, чьего прошлогоднего 200-летнего юбилея почти не заметили (кроме жителей родового села Срезнево). Вослед очерку — воспоминания сына ученого, палеографа Всеволода Срезневского (1869 — 1936), написанные, очевидно, в первые годы после революции.

« <...> задания для занятий с детьми нам сегодня чаще всего приходят извне — из детского сада, из школы, из социума, из Интернета, в конце концов. В XIX-м импульс был внутренним, поручение родителям приходило будто бы свыше. В этом было не только осознание своего долга, но и огромный собственный интерес. А интерес был в том, чтобы увлекать детей тем, чем ты сам увлечен. Чем ты готов сам заниматься с утра до ночи, потому что это твое любимое, заветное, главное в жизни. И тогда ребенок не просто шел дорогой знаний, протоптанной за него другими, он за руки с отцом или мамой продирался через джунгли неведомого» (Д. Ш.).