Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013)

Вот, к примеру, как он описывает посещение Лувра: «На стенах нагромождение, глупая развеска этих картин одна вплотную к другой. От этого столпотворения аж выворачивает. Какофония. Кабак. Леонардо с Тицианом сошлись в рукопашной. Здесь безоговорочно царит косоглазие, потому что когда смотришь на одно, другое влезает тебе в глаз с другого краю… Хождение от одного к другому, остановиться, присмотреться, отойти подальше, подойти поближе, остановиться, присмотреться. Свет, цвет, форма, которым ты только что, на улице, радовался, здесь пересекаются, разбитые на столько вариантов, и лезут тебе в горло, как перо фламинго под конец древнеримского пира».

Но, кстати, выписками тут не поможешь (тем более что, вырванные из контекста, они теряют большую часть волшебной силы): любые формулировки все равно забываются тут же. Но при этом остается твой внутренний опыт, подтвержденный донесениями извне — документооборотом, минимализирующим (этим всяческая эпистолярность и важна) разность между автором и его персонажем.

Даже несмотря на то, что после стадии публицистики и воспоминаний Гомбрович вплотную подходит к иному агрегатному состоянию записок — когда начинает комментировать свои действия и свои записи.

«Он считал это важным открытием, безгранично усиливавшим холодную искусственность его излияний и к тому же — открывавшим путь большой искренности и страсти. И это было чем-то новым, чего он пока не видел ни в одном из ранее читанных им дневников…»

Это не шизофрения, скорее звенящее в ушах одиночество, эхом отдающееся в форме: Гомбровичу важно быть оригинальным в придумывании и разработке одноразовой, неповторимой конструкции.

Очевидно, что бумажная толща, пересекая экватор, движется в сторону романа, внутри коего заточён сильный герой — умный, харизматичный, желчный, трепетный, быстро стареющий, темпераментный и пристрастный. Крайне тщеславный, но при этом (в первую голову умный же!) хотя бы понимающий собственные недостатки и принимающий их только в качестве приправы к гремучей смеси, приготовляемой «Дневником».

Шут-одиночка, разрываемый борениями, головной человек, умеющий до неузнаваемости преобразовать внутри себя реальность, Гомбрович, несмотря на всю свою запредельную заиндивидуализированность, открывается парадоксальным заединщиком и единомышленником любому живому, неравнодушному человеку, стремящемуся к свободе.

Помешанный на молодости (это еще один из демонстративно важнейших лейтмотивов книги: «Если мужчина загубит в себе юношу, где ему взять тогда хоть немного легкости, ту силу, которая смогла бы удержать его от постоянного прибавления в весе?») и молодых людях, Гомбрович пишет эту книгу для юношества.

Хотя бы потому, что, споря с коллегами и соперниками («Ничто так не компрометирует художника, как другой художник»), изощреннейший автор сам себя ловит на «уловку будущего» — сегодня он неизвестен, но вот завтра придет молодая шпана, что откроет и оценит. Обязательно.

Да и та точность, с которой он описывает и формулирует, которой бравирует и с помощью которой резвится, разве она не способна сделать любого читателя сообщником?

И до чего хочу я разыграться,

Разговориться, выговорить правду,

Послать хандру к туману, к бесу, к ляду,

Взять за руку кого-нибудь: — Будь ласков, —

Сказать ему, — нам по пути с тобой.

Между тем мировая отзывчивость копится вокруг Гомбровича, книги его начинают переводить на европейские языки; последний вагон, смилостивясь, принимает писателя, давая «Дневнику» новые поводы и даже дополнительное ускорение: до конца тома, оборванного смертью в 1969-м, становится все меньше и меньше страниц; зримость объема дополняет драматизма любой, даже самой нейтральной писанине, а тут такой вулкан страстей!

Витольд Гомбрович вел дневник в толще все более и более неразличаемого теперь, неразличимого времени — с 1953 по 1969-й: читая, делаешь поправку на разницу менталитетов, точно принадлежность к какому-то определенному времени похожа на отпечаток, накладываемый на личность той или иной национальностью.

Конечно, он в первую очередь модернист середины ХХ века и уже потом поляк, эмигрант, прозаик и скандалист, снимающий штаны в столичном кафе, дабы подтвердить и закрепить репутацию вечного шалуна, заигравшегося в бирюльки.

За пару лет до кончины Гомбрович возвращается в Европу, и здесь страницы его записок обретают конкретность дат и топонимов, автокомментирование нарастает, окончательно превращая его в персонажа собственного романа, а «Дневник» — в модернистский роман, параллельный «Космосу» и «Порнографии».

«Он мог бы в этом дневнике, допустим, описать, как оперяется, как входит в историю, как превращается из серого авторишки в личность, так описать, как будто речь идет не о нем, как будто этот триумф был всего лишь навязыванием новой и не слишком удобной „формы” — „сделанной для него” и даже „портящей его”. Становишься великим? Как это? Какое чувство при этом испытывает человек? Как он может так раздваиваться и какое из его лиц является истинным? Он мог бы доказать (топя Манна), что величие всегда неаутентично, то есть что человек не в состоянии осуществить себя в этом высшем измерении, даже если его способности в высшей степени достойны славы и восхищения».

Подспудный, доселе зашитый внутри публицистики и бытовухи, главный сюжет книги наконец прорывается, символично совпадая с успокоением: в Европе Гомбрович женится на Рите (вдова его до сих пор дееспособно управляет авторскими правами и даже держит персональный сайт писателя), комфортабельно поселяется на юге Франции, что делает том «Дневников» эпически законченным: отложенная справедливость восторжествовала, награда нашла героя, рукописи не горят, в Польше нужно жить долго, смерть неизбежна.

Читателю, закрывшему эту книгу, кажется, что он оглушительно осиротел.

Кажется, ни один, даже самый талантливо придуманный роман не способен на такие эффекты.

СМЕРТЬ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

Кончилась эпоха? На самом деле две (о братьях Стругацких и журнале «Если»)

Смерть большого человека, писателя — всегда «новостной повод». Тут нет ци-низма, понятно, что Сеть будет полна восклицаний типа «кончилась эпоха!» (она уже несколько раз кончалась в прошлом беспощадном году, когда оплакивали Рея Брэдбери и Гарри Гаррисона), прощальных фотографий и факсимиле автографов, а в СМИ появятся некрологи, мемуары и т. п.