Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013)

Прежде всего, она ищет корни этого маленького театра в русской жизни — и, кажется, находит: истинный аналог вертепа все-таки не реальный храм, но маленький — подобный игрушечному — домик, который держат на ладонях Отцы Церкви, так изображают их на иконах; это священный образец, модель Иерусалимского небесного храма или града: «И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего» (Апокалипсис, XXI, 2).

И еще вертеп, по Уваровой, идет от Ноева ковчега и от любимого русским людом народного спектакля «Лодка», о котором Уварова тоже много писала. И теперь приходит к закономерному выводу: «Вертепщик в силу своих возможностей <���…> отображает победу новорожденного мира над силами зла». Так что все закономерно: вертеп — модель мира с его страстями, с прихотливым, но необходимым смешением зла и добра, его неизбежно побеждающего.

И еще в вертепе непременно есть дары: «Они нагружены на караван осликов — и это уже не комок смолы, не флакончик с ладаном и не золотая монета, как у Турнье, не три мизерных узелка в ладонях кукольных волхвов вертепа» — тут Уварова очень кстати вспоминает о Пастернаке и Рубенсе.

Вообще, связи рождественского театрика с мировой культурой, укорененность в ней — главная тема новой уваровской книги.

Поэтому, рассуждая о рождественских дарах, она выходит за тесные рамки вертепа и видит:

«В дары волхвов входят мечты, светлые мысли.

И — короб елочных украшений, где золотые шары и свечки. И мишура, подобная соломе в яслях. И бумажные цепи.

Вот они, елочные дары.

Золотое яблоко — золото — знак царя, ибо родился царь.

Затепленные елочные свечи — от воскурения ладана, ибо родился Бог.

Бумажные цепи — кто в детстве не клеил их для елки? Шорох блестящей бумаги созвучен магическим шорохам рифм».

Отдельные главы книги посвящены вертепу в прозе Гоголя и Булгакова, чье детство прошло на Украине, где вертеп всегда был в ходу: у Гоголя он превратился в кукольные мертвые души, что заметил еще Розанов; у Булгакова, на детской фотографии которого Уварова узрела вертепные куклы, — в универсальную модель мира, совместившую мистерию и балаган.

Еще в одной главе рассказывается о вертепах Серебряного века — и о самом знаменитом, поставленном в «Бродячей собаке» по сценарию лукавого Кузмина, и про некоторые не такие известные, но не менее показательные.

Наконец, в приложениях Ирина Павловна поместила свои эссе о вертепе, демонстрируя в них уже не исследовательское, а писательское мастерство:

«Вертеп сиял.

Высокий, широкий, пышный, как старинный шкаф, в котором спрятана тайна. И хотя мы знаем, что именно там хранится, все равно оно — тайна, или, лучше сказать, таинство.

Он был о двух этажах, и верх его обвивали, извиваясь, золотые виноградные лозы немыслимой красоты и силы, все в крупных резных листьях, и виноградные гроздья уже созрели, как в горячем окончании щедрого южного лета.

Между тем дело было Рождественской ночью, в середине зимы, хоть южной, но неприютно холодной. И когда раздвинутся ветки и густая листва, откроется глубина, а там скрывался тот самый вертеп в Вифлееме, где нашла приют семья плотника из Назарета — сам плотник и Мария, жена его, и Младенец, который вот-вот родится».

Л. И. Сазонова. Память культуры. Наследие Средневековья и барокко в русской литературе Нового времени. М., «Знак», 2012, 472 стр. («Studia Philologica»)

Исследование известного русского медиевиста Лидии Ивановны Сазоновой посвящено нехарактерному для нее на первый взгляд предмету — русской словесности двух предшествующих столетий. Однако ничего необычного тут нет: накопив знаний в своей области, ученые часто заходят на «соседнюю территорию», и заходят, как правило, недаром: взгляд стороннего специалиста обычно оказывается проницательным и точным. По крайней мере, в данном случае так и получилось.

Сазонова смотрит своим особенным, средневековым взглядом на произведения Пушкина, Гоголя, Булгакова, на поэзию Серебряного века — и видит там то, что не видели и не могли видеть другие: отражение реалий далекого прошлого, которых тем не менее не могли не знать писатели прошлого, которые находились не только намного ближе к ним по времени, но и, что еще важнее, в рамках единой, непрерывной традиции.

Наиболее убедительные примеры такого «допонимания» Сазонова дает в главе, посвященной пушкинским «Повестям Белкина». Так, если посмотреть на вывеску, расположенную над лавкой гробовщика, не с современной точки зрения, а с учетом многолетней эмблематической традиции, активно продолжавшейся в восемнадцатом веке, то «дородный Амур с опрокинутым факелом», изображенный на ней, окажется вовсе не абсурдом, как считает сегодняшний филолог, а именно эмблемой, вполне здесь уместной.

Благодаря исторически точному истолкованию изображения на ее печатке становится понятнее и поведение Марии Гавриловны в «Метели»; получает свое объяснение, отличное от общепринятого в пушкиноведении, и черное кольцо с черепом Берестова в «Барышне-крестьянке» и т. д. и т. п. В общем, читая книгу Сазоновой, еще раз убеждаешься в правоте М. Гаспарова, утверждавшего, что понимаем лишь малую часть из написанного Александром Сергеевичем. Но при этом можем понимать больше — если применим для этого научную оптику.

Автор помогает также подобрать ключи к «садовым» стихам поэтов Серебряного века, апеллируя к знакомой им больше, чем нам, средневековой символике сада; высказывает интересные варианты расшифровки загадочного образа птицы-тройки из «Мертвых душ», дает свою версию использования Булгаковым в его знаменитом романе «демонологического мифа» и многое другое.

При этом Сазонова не забывает и своих любимых авторов, особенно Симеона Полоцкого и Кариона Истомина, книги которых она издавала: каждая глава книги начинается с обширных экскурсов в европейское и русское литературное Средневековье, содержащих богатейший и труднодоступный даже специалистам фактический материал.

Механизмы сохранения и передачи культурной памяти — вот, по мнению ученого, главная тема книги. Вне всякого сомнения, для нас сегодня, в эпоху усиливающегося давления на культуру во всех ее формах и проявлениях, это оказывается особенно актуально.

Екатерина Дмитриева. Н. В. Гоголь в западноевропейском контексте: между языками и культурами. М., ИМЛИ РАН, 2011, 392 стр.

О Гоголе, в том числе о связях его творчества с западноевропейской культурой, написаны десятки, а возможно — сотни статей, диссертаций и книг. Однако исследование Екатерины Дмитриевой отличается от того, что до нее написано. И благодаря ее книге мы узнаем массу нового не только об уникальном положении уникальной творческой личности в западноевропейском контексте, но и о самой этой личности в самых разнообразных ее проявлениях.