Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2013)

Обложки, обложки, издательские и выходные данные, том первый, том второй. Том третий в двух частях. Какой-то колокольчик начинает издалека будить сознание, и искорки, первые светлячки, еще не вполне ясных, но нарождающихся как будто в мозгу ассоциаций, уже роятся. Кадровый офицер, необычайной личной храбрости, полный благородной любви к родине командир и вождь, волей судьбы ставший крупным политиком, исторической личностью, спасителем страны и чести. Но главное, конечно же, — писатель. Писатель, историк, мемуарист, оставивший потомкам свидетельства участника и очевидца. Творца истории, ее баловня и жертвы. Ну же. Давай. Но нет, пока еще уводят в сторону детали. Какие-то движения эфира у поверхности, банальные воспоминания. Всплывают в памяти давно забытые фрагменты первых военных репортажей Черчилля, прочитанные, впрочем, в урезанных и сокращенных современных вариантах. Сто лет неизменной тактики пуштунских племен и меткость рабовладельцев-буров.

Еще один инструмент рассеяния и отвлечения, Гугл, немедленно находит по искаженным и временем и памятью обрывкам фразы точную цитату из «Начала жизни». Слова офицера и джентльмена:

«And here I say to parents, and especially to wealthy parents, Don’t give your son money. As far as you can afford it, give him horses. No one ever came to grief — except honorable grief — through riding horses. No hour of life is lost that is spent in the saddle. Young men have often been ruined through owning horses, or through backing horses, but never through riding them; unless of course they break their necks, which, taken at a gallop, is a very good death to die».

«И вот что я бы посоветовал родителям, особенно родителям со средствами. Никогда не давайте вашему сыну денег. Давайте, покуда можете себе это позволить, лошадей. Никого еще не посещало сожаление — кроме самого благородного сожаления — вследствие верховой езды. Ни один час жизни из проведенных в седле напрасно не потрачен. Молодые люди часто губят свою жизнь, став собственниками лошадей или ставя на лошадей, но никогда это не происходит из-за самой езды верхом, не считая, конечно, случаев сломанной шеи, впрочем, если сломать ее, галопируя на коне, — это лучшая из смертей, которую только можно найти».

Галоп… Галоп. Галиция. Голь перекатная. Гортанный крик. Конь вороной, конь бледный. И гибель. Гуща. Гроб… Галоп… Слово за словом, цепляясь и подхватываясь, внезапно очищают наконец-то связь, обнажают единство, и вот уже все тот же Гугл, вновь по каким-то косвенным приметам, самым примерным исходным данным ищет цитату, ищет трудолюбиво и находит:

«Митинг продолжался. Многочисленные ораторы призывали к немедленному самосуду... Истерически кричал солдат, раненный поручиком Клецандо, и требовал его головы... С крыльца гауптвахты уговаривали толпу помощники комиссара, Костицын и Григорьев. Говорил и милый Бетлинг — несколько раз, горячо и страстно. О чем он говорил, нам не было слышно.

Наконец, бледные, взволнованные Бетлинг и Костицын пришли ко мне.

— Как прикажете? Толпа дала слово не трогать никого; только потребовала, чтобы до вокзала вас вели пешком. Но ручаться ни за что нельзя.

Я ответил:

— Пойдем.

Снял шапку, перекрестился: Господи, благослови!

Толпа неистовствовала. Мы — семь человек, окруженные кучкой юнкеров, во главе с Бетлингом, шедшим рядом со мной с обнаженной шашкой в руке, вошли в тесный коридор среди живого человеческого моря, сдавившего нас со всех сторон. Впереди Костицын и делегаты (12-15 человек), выбранные от гарнизона для конвоирования нас. Надвигалась ночь. И в ее жуткой тьме, прорезываемой иногда лучами прожектора с броневика, двигалась обезумевшая толпа; она росла и катилась, как горящая лавина. Воздух наполняли оглушительный рев, истерические крики и смрадные ругательства. Временами их покрывал громкий, тревожный голос Бетлинга:

— Товарищи, слово дали!.. Товарищи, слово дали!..

Юнкера, славные юноши, сдавленные со всех сторон, своею грудью отстраняют напирающую толпу, сбивающую их жидкую цепь. Проходя по лужам, оставшимся от вчерашнего дождя, солдаты набирали полные горсти грязи и ею забрасывали нас. Лицо, глаза, уши заволокло зловонной липкой жижицей. Посыпались булыжники. Бедному калеке генералу Орлову разбили сильно лицо; получил удар Эрдели и я — в спину и голову.

По пути обмениваемся односложными замечаниями. Обращаюсь к Маркову:

— Что, милый профессор, конец?!

— По-видимому...»

Ну кончено! Конечно! И взгляд уже не прыгает случайным образом от обложки к обложке поздних многотомников Черчилля «История англоговорящих народов» (History of the English-Speaking Peoples, 1956 — 1958), и «Мальборо. Его жизнь и время» (Marlborough: His Life and Times, 1933 — 1938), нет, целенаправленно фиксирует главную точку соприкосновения, литературную, двух великих людей, английского политика и русского генерала. Есть. Естественно. Оно! Уинстон Черчилль «Вторая мировая война» (The Second World War), 1948 — 1953 гг., шесть томов в двенадцати полутомах, Антон Иванович Деникин «Очерки русской смуты», 1921 — 1926 гг., пять томов, а в скольких выпусках, первый том точно в двух, а дальше, дальше, да кто бы знал, и стыдно, становится очень стыдно. Знать с такою достоверностью и точностью столько смешных и маленьких деталей из жизни, пусть и великого и прекрасного, но очень чужого и далекого отпрыска благородного английского рода — и почти ничего, в сравнении с этим, о сыне крепостного крестьянина и польки, русском генерале, бесстрашном и благородном человеке, в юности публиковавшем рассказы и стихи под псевдонимом Иван Ночин. Отчего это? Оттого ли, что один необыкновенно литературно одаренный человек спас Британию? А второй не менее талантливый мог, мог да не спас Россию? Нашу Родину?

Какая жестокая несправедливость. А может быть, совсем другое? Разное время, прошедшее у одного и будущее у другого. Время Черчилля, писателя и воина, там, в 1940-м, в год одинокого противостояния одной христианской и демократической страны, укрывшейся за узкой лентой пролива, тоталитарной, языческой империи, внезапно напитавшейся кровью и телом целого континента. А время Антона Ивановича Деникина, не генерала и бойца, а именно писателя, историка и хроникера, приходит лишь сейчас. Только сегодня. Его второй и несомненный шанс. В 1921 году он уже не смог спасти Россию, но в XXI веке, сто лет спустя, как кажется, может и должен.

Хочется верить. Потому что трудно найти что-либо более актуальное и необходимое русскому уму сегодня и сейчас, чем хроника двух войн и революции, написанная завидным и безупречным русским языком, с такой поразительной обстоятельностью и честностью, а главное, с таким даже не пониманием, а внутренним ощущением главного и коренного русского противоречия — противоречия между мечтой и жизнью, чем пять томов пера Антона Ивановича Деникина, с названием, и поныне звучащим необыкновенно современно, — «Очерки русской смуты».