Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013)

В эпоху застоя тема кракена продолжает тревожить наших фантастов, однако как-то странно однообразно. В повести Сергея Павлова «Акванавты» (1968) ученый «подсаживает» спруту сознание своей дочери Лотты, в результате чего она безуспешно пытается выйти на контакт с людьми и кончает с собой. В 1972 году Аскольд Якубовский в рассказе «Мефисто» разыгрывает ту же тему: ученый-океанолог пересаживает в тело осьминога мозг своего сына-подростка, умирающего от неизлечимой болезни, и тело начинает «влиять» на мозг, в результате чего получается страшное и жестокое чудовище. Интересно то, что и там и там делается как бы попытка «приручить» кракена, срастить его с человеком... Можно, конечно, попытаться провести какие-то политические аналогии, но надо ли?

В новом веке попытки модернизировать кракена продолжаются, но уже под совсем другим углом. Гигантский кальмар не столько демонизируется, сколько механизируется, врастает в цивилизацию, становится плотью и кровью города.

Собственно, история опять же началась не сейчас. В 1893 году бельгийский поэт-символист Эмиль Верхарн, фламандец, пишущий по-французски, публикует стихотворение «Город» («...И рельсы тонкие змеятся под землей, / Врезаются во мрак ночной / Туннелей, чтобы вновь средь грохота и пыли / Сверкнуть, как тонких молний жгут. / То — город-спрут. / Вот улица — ее струи / Вкруг памятников вьются, как канаты, — / Бежит, ведет сплетения свои. / И толпы, меж домами сжаты...» [45] , а двумя годами позже выпускает сборник стихов «Города-спруты» (Les Villes Тentaculaires) , где город, в противовес идиллической сельской местности, рисуется как место, населенное чудовищами и рождающее чудовищ, душащее своими щупальцами любое проявление жизни. С тех пор понятия «город» и «спрут» оказались неразрывно спаяны меж собой, хотя, если вдуматься, что может быть общего у хтонического бескостного водного существа и у регулярных каменных построек, у раз заведенного и никогда не останавливающегося механизма большого города?

Однако же есть. И относительно новое направление фантастики «паропанк» («стимпанк»), призванное романтизировать технику, эстетизировать ее и как-то сроднить с человеком (порой при помощи весьма жестких приемов — в стимпанковских романах часто фигурируют «сращенные» с механическими деталями люди-машины), охотно обратилось к теме спрута.

В упомянутом в одной из прошлых колонок коллективном романе-пазле отечественных представителей «цветной волны» — «Кетополисе» [46] , Кальмар и Левиафан, братья/антагонисты, — часть мифологической космогонии странного островного города-государства Кетополиса в преддверье Первой мировой где-то неподалеку от Сиама и вовлеченного в ритуальную китовую бойню — аналог глобальных битв ХХ века. (В местном оперном театре даже ставят оперу «Левиафан, или Побежденное чудовище», где фигурируют Левиафан — чудовище, ради прекрасной Аделаиды решившее очеловечиться и «сшившее себе человечью личину из погубленных им людей», превратившись тем самым «в черноволосого зловещего красавца», и Козмо, человек, из мести за погубленную Аделаиду превратившийся в страшное чудовище — Кальмара и душащий Левиафана в финальной битве своими щупальцами. Арию Левиафана исполняет заезжая звезда — Федор Шаляпин.) Роман этот — один из самых удачных образцов отечественного стимпанка — возможно, именно потому и удачен, что выстраивает себя в рамках новой символики, успешно инкорпоривавшей в себя за практически три последних столетия легенду о Кракене и его странной связи в рамках новой мифологии с урбанистическим сознанием и концом света.

Еще отчетливей эта связь проявляется в новом романе лондонского социалиста (бакалавриат — социальная антропология, Кембридж; магистерская степень — Лондонская школа экономики; PhD в области социальной антропологии) и вообще возмутителя спокойствия Чайна Мьевиля (того самого, что назвал Толкина «геморроем в заднице фэнтези») [47] , который так и называется «Кракен» [48] .

Дело происходит в Лондоне, вообще неожиданно оказавшемся в последнее время очень значимым для фантастов городом «с двойным дном», где «настоящие события» происходят в неведомых подземельях, а в колдовские ритуалы вплетается шум лондонской подземки. Тот же Мьевиль — автор романов «Крысолов» и «Нон Лон Дон», где дело происходит в таком вот тайном Лондоне, а ведь есть еще роман Нила Геймана «Задверье» и страшный роман Дэна Симмонса «Друд, или Человек в черном», где свои мистические подземелья нам распахивает «диккенсовский» Лондон — со своими «склепами, египетскими богами, скрывающимися в лондонских подземельях, выпущенными кишками, вырванными сердцами, ямами с известью и подсаженными в мозг скарабеями»... [49]

Почему именно Лондон оказывается столь уязвим для хтонических сил (или, напротив, столь открыт для чудесного), вопрос открытый. Возможно, из-за своей бесконечной сложности, мультикультурности, полиэтничности, что бы под этим ни понималось, и из-за живой истории, проявляющей себя на каждом шагу. К тому же Лондон, хотя и стоит не на море, город очень морской, и это чувствуется. Возможно, потому что есть невидимый постороннему глазу, но понятный «своим» резкий контраст между «туристским» Лондоном глянцевых проспектов (лондонский туризм — одна из могучих статей дохода) и Лондоном настоящим, иными словами, для чужаков — потаенным. В таком Лондоне ангел вполне может держать лавочку раритетных книг, а демон — холить и лелеять свой роскошный винтажный автомобиль (см. буквально только вышедшие на русском «Благие знамения» Нила Геймана и Терри Пратчетта), и конечно, такой Лондон прекрасно срастается с темой спрута [50] , вернее, раритетного экспоната, похищенного из Музея естественной истории. А тема спрута, как мы уже знаем, прекрасно срастается с темой конца света. Потому скромный сотрудник Музея естественной истории, разыскивая пропавший экспонат того самого архитевтиса, суперкальмара, неожиданно для себя оказывается в другом Лондоне, где магия сосуществует с сотовыми телефонами и айподами, где борются за сторонников тайные культы Кракена и Левиафана (опять эта парочка!), где есть посольство моря, где люди сращивают свою плоть с электроприборами и где похищение заформалиненного архитевтиса может привести к концу мира — как и положено, когда имеешь дело с кракенами. Мьевиль, в сущности, превращает свой роман в оммаж всей «кракенской» теме с момента ее возникновения — и в оммаж всей культовой фантастике двадцатого века, причем темы эти причудливо сплетаются, точно щупальца упомянутого кракена. И наконец, поворачиваются к читателю совсем неожиданным боком — кракен, это воплощение темного начала, этот потенциальный разрушитель, оказывается в странной битве науки и суеверия, пронизывающей весь роман, именно на стороне науки, позитивистской картины мира, защитником существующего миропорядка, — и не столько способствует армагеддону ( неправильному , незаконному армагеддону, спровоцированному эгоизмом и тщетой), сколько препятствует ему...