Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013)

Поскольку начальный сонет отталкивается от Блока: «Девушка пела в церковном хоре», необходимо сказать, что Блок — пожалуй, главная величина в представлении наших премиантов. Это не зависит от частностей (амбивалентный Кушнер, отрицающий Кибиров и проч.), так или иначе — позиция Блока была центральной в то время, когда начинал последний призыв поэтов советской поры в его удвоенном варианте (шестидесятники + семидесятники).

Здесь рядом опять-таки проблема Бога. В 1981-м Лиснянская констатирует: «Не веруем». Но совершенно исчерпывающе она высказалась в 1978-м: «Возьми меня, Господи, вместо него, / А его на земле оставь! / Я — легкомысленное существо, / И Ты меня в ад отправь. // Пускай он еще поживет на земле, / Пускай попытает судьбу! / Мне легче купаться в кипящей смоле, / Чем выть на его гробу. / Молю Тебя, Господи, слёзно молю! / Останови мою кровь / Хотя бы за то, что его люблю / Сильней, чем Твою любовь». Сказано прозрачно, вдалеке от темнот, и если есть загадка в этом шедевре, так это ритмика английской баллады: откуда и зачем? Неважно.

Тяжелый замес ее стихов на ту же тему, ставшую основной в XXI веке, — продолжение оного «легкомыслия».

В тридцатых годах родилась плеяда, масса, куча поэтов. В сороковых… Бродский. Кто еще? Ну, Ю. Кузнецов. Ну, И. Жданов. А. Цветков. Смогисты. Речь о тех, кого знают, о ком более-менее говорят, держат в Списке. Однако же в сухом остатке — чуть не ноль, демографическая яма. Сказки о «младших шестидесятниках» — пустая порода. Этого не объяснить военной потерей отцов. Вероятно, после взлета шестидесятнических звезд произошел некоторый спад, невидимый слом, волна опала, да и Бродский, сдается, был вершиной той волны, пиком ее мирового эха, законным наследником-отрицателем непосредственных предшественников.

Пятидесятые опять выстрелили множеством младенцев, прямиком устремившихся в горние выси поэзии. Образовались семидесятники.

Можно было бы задуматься о термине «семидесятник» на том основании, что О. Николаева никак не подходит для этого поименования. Я, например, с приятностию для сердца видел юную Олесю на сцене Большого зала ЦДЛ, она чудесно декламировала стихи и хотела, наверно, быть новой Беллой. При чем тут семидесятничество? Тем более что эта терминология — по сути своей нечто социологическое. Внутри генерации «рожденных в пятидесятые» (Е. Бунимович) своя коллизия, отдающая конфликтом. Не исключено, что внутрипоколенческим водоразделом можно было бы счесть имя Окуджавы. Гандлевскому и Кибирову оно чуждо, если не враждебно, Николаевой — родственно: и по жизни (Окуджава рекомендовал ее в СП), и по стиху как таковому. Хотя, сдается, у истоков олесениколаевского стиха больше различается ритмика позднего Ю. Левитанского, когда он стал писать длинной строкой, учитывая и Окуджаву и Бродского. Дела давно минувших дней. Но откликаются поныне [5] .

Николаева — прямая наследница фронтовиков: и своего героического отца Александра Николаева, и вообще всей связки того поколения, начиная, может быть, с Е. Винокурова, ее литинститутского наставника: «…если говорить об ученичестве, то именно эту драгоценную, неповторимую шероховатость дивных вещиц, эту единственную неотчуждаемую и узнаваемую на ощупь подробность жизни, кропотливую ее выделку, прихотливую ее повадку, баснословно интонированную ее речь, чуткую и выразительную ее мимику научил меня любить Винокуров» [6] .

Она с самого начала была заточена на то, чтобы «Большую повесть поколенья / Шептать, нащупывая звук, / Шептать, дрожа от изумленья / И слезы слизывая с губ» (Д. Самойлов). Большой повести не произошло, поскольку в ее поколенье таковая не была заложена. Позитив Николаевой относительно предшественников густо покрывается негативом отрицания, исходящим от большинства ее сверстников. Это драма. (В схожем положении пребывала и Татьяна Бек.)

Нужна оговорка. Поэзия — вольный широкий поток, а не, скажем, Беломорско-Балтийский канал имени Сталина с камерами возрастных шлюзов. Но мы говорим о наследии во многом советском. Премия «Поэт» на данном этапе ее существования закрывает эпоху. Ту эпоху. В этом ее внутренний опять-таки конфликт. А там, где таковой наличествует, брезжит бродильное начало перспективы.

О сервилизме в случае Николаевой речи нет. Напротив, сама ее религиозность, по крайней мере поначалу, была вызовом окружающей действительности, достаточно демонстративным. Красота православия, византийский блеск служения, враждебный серятине совка, отделенность от государства — фактическая, а не формальная, многое другое, все то, что уводило от официоза и в счастливых случаях приводило к истинной, сокровенной духовности, чурающейся публичности. Диссонанс между природным фейерверком праздничного стиха (среди учителей — С. Кирсанов, мастер) и необходимой тишиной молитвы способен смутить. Он и смущал.

Ее первая книжка «Сад чудес» (1980) — из тех, что уцелевают в чистках личной библиотеки. Пролистаешь — тихо улыбнешься: человек начинал талантливо. Самоидентификация на редкость точна, с первых же строк (автору 15 лет): «Под облаками мою окна, / и тряпки мокрые в руках, / чтоб засверкало все, что блекло, / я мою окна в облаках». Да, это человек трудолюбивый, не бегущий простой работы. Вместе с тем: «...чтоб засверкало все, что блекло». Нелишне сравнить с тем же Самойловым: «Люблю обычные слова. <���…> Их протирают, как стекло, / И в этом наше ремесло». Попутно — Тарковский, о том же по сути: «День промыт, как стекло». Тому, что блекло, не обязательно сверкать. У меня на полке с Николаевой соседствует Ксения Некрасова, говорящий контраст: сверкает, но внутри — черная ночь несчастья.

В первой книжке, кстати, у Николаевой — поистине многобожие: «бог Скорости», «бог Времени», «бог Пути». Хорош, но всеобщ версификационный уровень. Перемешанное влияние Ахмадулиной и Мориц. Будущая Николаева — лишь в длинной строке иных вещей, в лексических крупицах, в решительности жеста, уже зреющего. Слышны нотки будущей самобытной интонации, единственный залог будущего. Поразительное стихотворение «Мне снилось, что ты умерла…».

Произошла жизнь, по-своему большая и долгая. В ее автобиографии [7] — монблан стран, видевших нашу поэтессу. Блок или Мандельштам ездили меньше. Другое время, другие песни. Впрочем, Бальмонт гулял по всему свету. Ее поэзия сценична, театральна — в этом дело. Тяга к сцене обеспечена актерскими данными — речь о ее поэтике прежде всего. Умелая устная декламация — часть этого дарования.

Ее приветили на брегах Невы, «Инапресс» издал книгу «Amor fati» (1996). В любимых поэтах «поэтический брат» — Н. Кононов, питерец из Саратова. «Никому я не писала столько явных и тайных поэтических посвящений и обращений, как Коле: „Знаешь, Коля...”, „Лучше б, Коля...”» [8] .