Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2013)

Пауза.

М е й е р х о л ь д. Наконец-то бесповоротно решил оставить службу свою в Художественном театре. Причины те же, что заставили не одного меня бросить этот театр. Поводом к окончательному разрыву послужили крупные неприятности с дирекцией.

С у л е р ж и ц к и й. Приходится сознаться — осуществить своей мечты я не смог. Вот предел. Меня совершенно не интересует внешний успех моей работы — успех спектаклей, сборы — бог с ними, — не это меня может волновать и окрылять, а труппа-братия, театр-молитва, актер-священнослужитель. Не хватило меня на это — я должен уйти. Если этого я сделать не мог — это горько. Я пал духом, очень пал. Не держите меня. Поймите теперь меня, Константин Сергеевич, что я не могу быть заведующим студией. Отпустите меня; когда я найду, как смогу служить своей вере, — буду работать.

Н е м и р о в и ч. Когда-то я рассчитывал на ваше широкое доверие, но вы на него, очевидно, совсем не способны. Стало быть, нам надо договориться до дна. Я этого не боюсь. Я готов к самым радикальным решениям, а именно — совсем оставить театр.

В а х т а н г о в. Театр Станиславского уже умер и никогда больше не возродится. Я радуюсь этому.

ФОТОГРАФИЯ

Г о р ь к и й. Не чувствуют счастья жить и работать в этой стране только те люди, нищие духом, которые видят одни трудности ее роста и которые готовы продать душу свою за чечевичную похлебку мещанского, смиренного благополучия.

С т а н и с л а в с к и й. Я сконфужен и польщен тем, что таганрогская библиотека желает иметь мою карточку. Не сочтите это за наивничанье, но я вовсе не знаю, как поступить в данном случае. Допустим, я вышлю простую кабинетную карточку, без рамки. Скажут: «Ишь, жадный, не мог разориться на рамку и большой портрет!» Вышлешь большую карточку в рамке... Скажут: «Обрадовался, что в музей попал!» Как быть?..

Г о л л и д э й. Прихожу я в театр, казалось бы, обычный день…

— Что вы наделали? Вас по всему театру ищет Станиславский. Идите сейчас же к нему!

От одной фразы мне уже стало нехорошо. Константина Сергеевича я нашла на сцене. Он был явно расстроен: «Ага, явилась! У меня двухчасовая репетиция. Ждите меня в театре и никуда не смейте уходить!» Два часа я пробыла в большой тревоге. Когда окончилась репетиция, Станиславский позвал меня к себе в артистическую уборную и озадачил вопросом:

— Вы кто?!

— Я не понимаю вопроса, Константин Сергеевич…

— Нет, я вас спрашиваю: вы кто? Вы — Книппер?

— Нет... Я — Голлидэй, Константин Сергеевич…

— Нет, вы... вы — зазнавшаяся девчонка! Мы с Владимиром Ивановичем отдали жизнь для того, чтобы создать Художественный театр, и вот является какая-то Голлидэй и разрушает дело нашей жизни!

Я начинаю реветь от страха и полного непонимания своей вины.

— Нечего плакать! Идемте за мной!

Слезы текли у меня ручьем.

Мы вышли из театра. Константин Сергеевич, подойдя к извозчику, сказал: «На Сретенку!» Извозчик запросил двадцать копеек. Константин Сергеевич ответил: «Пятнадцать!» И мы поехали….

Я вжалась в угол извозчичьей пролетки. Станиславский сел рядом, и мы поехали на Сретенку. Подъехав к какой-то дешевой лавке, я к ужасу своему увидела, что в центральном окне стоит моя увеличенная фотография с подписью: «Артистка Художественного театра Голлидэй». Станиславский подвел меня к окну и указал на фотографию: «Вот как вы позорите Художественный театр!»

Затем мы вошли в фотографию, и Станиславский, поторговавшись с хозяином, купил мой портрет.

Все мои попытки оправдаться тем, что я не давала никакого права увеличивать мою фотографию и тем более подписывать ее, не были приняты во внимание Станиславским. Он сел в пролетку, положил к ногам мой портрет в раме. Я сидела зареванная. Станиславский всю дорогу молчал, только один раз сказал:

— Черт знает что! Какая-то девчонка заставляет меня ездить по Москве и скупать ее портреты! Куда я его дену? Может быть, Марии Петровне подарю?..

ЦЕНА ЖИЗНИ

Н е м и р о в и ч. Я вам наговорил так много неприятного! Пусть! Я хочу быть чист перед вами — какой бы ценой ни пришлось расплачиваться за это. Я договорился до настроения почти сентиментального. Я чувствую, что не только дорожу вашим доверием, но и просто-напросто сильно люблю вас. А коли люблю, так гнусно было бы с моей стороны таить что-то... За сим остаюсь ваш, Немирович-Данченко.

— Постскриптум.

Н е м и р о в и ч. Мне кажется, что я не весь высказался. Ах, какая это беда, что мы мало говорим друг с другом! Вы сказали как-то и повторили еще раз: «Надо нам, Владимир Иванович, возвратиться к первоначальному разделению работ: у вас литературное veto, у меня — художественное».

Увы, должен, не обольщая себя, сознаться, что такой порядок всегда приносил наилучшие результаты. И стало быть, я как самостоятельный режиссер должен поставить на себе крест.

— Постскриптум.

Н е м и р о в и ч. Но что же такое, скрытое, тайное от меня, чего вы не решаетесь сказать мне, сидит в вашей душе, что заставляет вас остановить мой режиссерский пыл?

— Ревность?

Н е м и р о в и ч. Не может быть! Не может быть! Не может быть!!! Не должно быть!!! Я готов испещрить страницу восклицательными знаками для того, чтобы установить, что ревность в вас ко мне смешна, и что ее нет, и что у вас не может быть мысли ни на одну минуту, будто я предполагаю в вас такую ревность. Вы, Станиславский, ревнующий меня как режиссера, — это так дико, что нельзя об этом долго говорить.

— Ревность?

Н е м и р о в и ч. Когда один раз в этом сезоне один актер сказал мне это, то я развел руками и проговорил: «Это было бы так нелепо, что у меня даже слов нет». И неужели я так самонадеянно-бездарен, что не понимаю, как шла бы пьеса, мною поставленная, если бы вы в ней не принимали никакого участия? Какого же маленького мнения надо быть обо мне, если думать, что я самообольщаюсь насчет режиссерского равенства с вами! Конечно, найдутся лица, которые не только сравнят меня с вами, но, пожалуй, поставят и выше. Но я слишком умен и слишком самолюбив, чтоб хоть на минуту поверить им и стать смешным в глазах истинных ценителей.

— А вот «Цена жизни…»

Н е м и р о в и ч. Были ведь и такие, которые говорили, что «Цена жизни» и «В мечтах» несоизмеримо выше чеховских пьес. Да что! Представлены были одновременно на конкурс «Цена жизни» и «Чайка». И «Цена жизни» получила премию, а «Чайка» — нет. Что же? Думал я хоть один час, что «Цена жизни» выше «Чайки»? Я постарался скорее забыть о премии. За сим окончательно прощаюсь с вами. Ваш Владимир Иванович Немирович-Данченко.