Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2013)

А недавно мой друг, писатель Дмитрий Шеваров, узнав, что я никак не могу отыскать в своей перепутанной библиотеке последнюю прижизненную книгу Юрия Иосифовича «Опасайтесь лысых и усатых», подарил мне этот драгоценный экземпляр, успокоив, что у него есть еще. Он привез ее на вечер памяти Коваля в ЦДЛ [1] и сказал, что сделал в ней для меня какую-то запись. Эту запись я обнаружил уже дома — на предпоследней странице, над выходными данными: «Куплена сия книга осенью 1994 г. в Доме книги на Арбате. Передо мной Б. А. Ахмадулина взяла 4 книжки. Я подумал и взял 3. Одна из них — вот!». o:p/

Дети постепенно вырастают и становятся, если повезет, читателями «Самой легкой лодки в мире», «Ауа» и «Суера-выера». o:p/

Да никакой он не «детский», а «всехний», всеобщий. Скажите еще, что чеховская «Каштанка» — рассказ для детей. o:p/

Между прочим, тем, кто желает как следует разобраться в Ковале, может помочь и замечательная «Ковалиная книга» [2] — толстый сборник воспоминаний о нем, выпущенный недавно очередным изданием. Там приоткрываются разные тайные шкатулки, если читать внимательно.

В моем детстве Коваля не было, если не считать увиденный в первом классе фильм «Недопесок Наполеон III» режиссера Эдуарда Бочарова. Дошкольника Лешу Серпокрылова в той кинокартине гениально сыграл пятилетний Максим Сидоров, который ныне трудится на ниве менеджмента. o:p/

Помню еще, что где-то в средних классах мне довелось смотреть «Марку страны Гонделупы» Юлия Файта по повести Софьи Могилевской, — где звучали ковалиные песни, и сам он вместе с Ией Савиной пел свой романс «Осенний вечер» (но я не понимал, что это — Коваль): o:p/

o:p /o:p

А где-то далеко шумит весенний ветер, o:p/

Кружится в темноте опавшая листва, o:p/

И снова мы вдвоем и с нами долгий вечер, o:p/

Вечерний разговор, вечерние слова… o:p/

o:p /o:p

Я узнал его прозу в конце восьмидесятых, когда в старой библиотечке «Огонька» вышла книжка под названием «Когда-то я скотину пас» с бородатым, крупноглазым Ковалем на обложке. Помню, как в редакции «Комсомольской правды» одна из сотрудниц (ныне главный редактор дорогого, крупного журнала), с которой мы очень дружили, просто взяла и прочитала мне вслух отрывок из знаменитой «Картофельной собаки»:

«Стояли теплые ночи, и я приноровился спать на траве, в мешке. Не в спальном мешке, а в обычном, из-под картошки. Он был сшит из прочного ноздреватого холста для самой, наверно, лучшей картошки сорта „лорх”. Почему-то на мешке написано было „Пичугин”. Мешок я, конечно, выстирал, прежде чем в нем спать, но надпись отстирать не удалось. o:p/

И вот я спал однажды под елками в мешке „Пичугин”. o:p/

Уже наступило утро, солнце поднялось над садами и дачами, а я не просыпался, и снился мне нелепый сон. Будто какой-то парикмахер намыливает мои щеки, чтоб побрить. Дело свое парикмахер делал слишком упорно, поэтому я и открыл глаза. o:p/

Страшного увидел я „парикмахера”. o:p/

Надо мной висела черная и лохматая собачья рожа с желтыми глазами и разинутой пастью, в которой видны были сахарные клыки. Высунув язык, пес этот облизывал мое лицо. o:p/

Я закричал, вскочил было на ноги, но тут же упал, запутавшись в мешке, а на меня прыгал „парикмахер” и ласково бил в грудь чугунными лапами. o:p/

— Это тебе подарок! — кричал откуда-то сбоку Аким Ильич. — Тузик звать! o:p/

Никогда я так не плевался, как в то утро, и никогда не умывался так яростно. И пока я умывался, подарок — Тузик — наскакивал на меня и выбил в конце концов мыло из рук. Он так радовался встрече, как будто мы и прежде были знакомы. o:p/

— Посмотри-ка, — сказал Аким Ильич и таинственно, как фокусник, достал из кармана сырую картофелину. o:p/

Он подбросил картофелину, а Тузик ловко поймал ее на лету и слопал прямо в кожуре. Крахмальный картофельный сок струился по его кавалерийским усам. o:p/

Тузик был велик и черен. Усат, броваст, бородат. В этих зарослях горели два желтых неугасимых глаза и зияла вечно разинутая мокрая, клыкастая пасть. o:p/

Наводить ужас на людей — вот было главное его занятие». o:p/

После этого чтения я, конечно же, на всю жизнь «заразился» Ковалем, принялся понемногу добывать его книги, и начал мечтать о том, чтобы повидать полюбившегося писателя воочию. o:p/

Такое свидание случилось, и оно было грустным. Я тогда не мог знать — и никто не мог знать, — что до его ухода из жизни оставалось совсем немного. o:p/

Немного оставалось, как говорится, и до вечности. o:p/

В ЦДЛ открылась его выставка (Коваль придумал собственный способ изготовления эмалей; о нем как о художнике следовало бы говорить особо), и меня взяли туда, сказав, что, возможно, удастся увидеть и самого автора. o:p/

Я пригласил с собою фантастического фотографа Николая Михаловского, у которого в фамилии отсутствовало «и» краткое, а в облике и невероятном голосе присутствовало что-то чеховское (Коля был и остается высоким, худым человеком из девяностых годов позапрошлого века). o:p/

Юрий Коваль сидел неподалеку от своих работ, он был грузен, грустен, немногословен. «Можно мы вас поснимаем?» — спросил Коля. «Снимайте эмали», — улыбнулся Коваль, приподняв руку, которая, как я заметил, дрожала (он мягко придерживал ее под локоть другой рукой). «Вот же — эмали». o:p/

Коля деликатно защелкал своим дорогим аппаратом, а я отошел чуть назад, поглядывая одним глазом на капитана «Самой легкой лодки в мире» и хозяина «Картофельной собаки». Он о чем-то тихо переговаривался с тем, кто нас привел. o:p/

Мы посмотрели выставку, поклонились мастеру и ушли. Скоро я узнал, что он умер. o:p/

В те дни фотохудожник Коля подарил мне пачку портретов Коваля, и я их бережно храню, тем более, что Колина мастерская сгорела дотла со всеми негативами. o:p/

А «Картофельную собаку» только что выпустил — отдельным изданием — «Самокат», с рисунками Тани Кузнецовой (которые, как я вижу по отзывам на сайте «Лабиринт», — вызвали нешуточные споры). o:p/

o:p /o:p

…Недавно я перечитал «Недопеска» с карандашом в руках, — хотел, что называется, поймать «птицу» ковалиного стилистического волшебства за хвост. Много наставил своих собственных корявых птичек на полях, наподчеркивал то прямой, то — волнистой, часто бросал карандаш, закатываясь от смеха, непрерывно беспокоил домашних, требуя слушать мое «художественное» чтение наиболее невероятных по музыке, живописи и потаенному смыслу — ковалиных пассажей. А вечером вышел на свою подмосковную улицу — пройтись, и спугнул с дороги ворону. Хрипло каркая, она тяжело поднялась в воздух, выронив перо, которое, вращаясь, прямо как семечко клена, медленно опустилось к моим ногам. Вот начитаешься Коваля, — подумал я, как все начинает видеться по-другому, как будто смотришь на мир из двух углов, своего и новообретенного. o:p/