Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2013)

Еще два слова про сорочонка. (Иначе меня заподозрят в сокрытии правды.) Есть версия, что сорочонка спасла Соня-рыжик. Всегда спасала зверье. «И от этого, — выл Саша Луцевич, — озвереть можно». Но бесспорно, что именно Ванечка предложил обозвать сорочонка Жорой. До сих пор удивляюсь, ведь Аполлонов всегда возмущался, что в наше время дают вместо кличек собакам и кошкам человеческие имена. Когда я напомнил ему, он ответил: «Жоржик — кличка одесская, значит, можно. Егорий Победоносец, я думаю, не потребует сатисфакции». Под его ответственность, хотя теперь я почти горжусь тезкой. o:p/

После кончины Жора-сорочонок превратился для Маруси в воробушка Катулла. Помните строчки про девушку, которая любила воробушка больше своих глаз? «Все мне друзья, — говорила Маруся, — кто помнит моего сорочонка Жору». Нет, Жора вовсе не скрючил лапки, не одеревенел навечно (хотя Маруся и плакала), а улетел, выскочив в окошко, чтобы на свободе предаться свободной любви. Так острил Вадик, а потом предложил иную версию: Жора улетел, чтобы в тиши лесной сочинить биографию своей хозяйки. o:p/

«Биографию» сорочонка Маруся, во всяком случае, сочинила. Это ее перевод Катулла. Почему-то никогда не обращают внимания на посвящение, или трудно расшифровать инициалы? — В. А. — она и в инициалах не отступила от правила — именовать Аполлонова только Ванечкой. Когда произносишь «Ванечка», даже и фамилия не нужна. Кажется, все в той же мастерской Саши Луцевича (теплой, нудел Саша, и тихой норе) она впервые прочла свой перевод вслух. o:p/

Франческа уже сидела на коленях у Ромушки, а Вадик окончательно предпочел женским ласкам грубую дружбу боттлмена (поэтому и налегает теперь на версию Аполлонова-алкоголика), Сильвестр погрузил уши в Марусину просодию перевода (бормоча вслед за русскими строчками латинский первострочник), а Ванечка — прекрасный Ванечка — любовался Марусей: o:p/

o:p /o:p

Любила воробушка больше глазок своих — o:p/

Какая смешная девчушка! o:p/

Теперь она плачет за нас двоих: o:p/

Скончалась ее пичужка! o:p/

o:p /o:p

Мне плакать прикажешь? Поплачу я. o:p/

Какая, вправду, утрата. o:p/

Мне жаль, мне очень жаль воробья, o:p/

Почти как царя Митридата. o:p/

o:p /o:p

Пусть только не плачут глазки твои, o:p/

Целуй меня крепко, девчушка! o:p/

В известном смысле я теперь до зари o:p/

Тоже твоя пичужка. o:p/

o:p /o:p

9 o:p/

o:p /o:p

Нет, даже без фотографии не забуду прием-вечер в особняке Мейвертов. Пол Мейверт — подкапыватель кремлевской власти — любил собирать компании разнопестрых. Скучно ведь только с открахмаленными дипломатами (они же — хрипел Ванечка — не говорят матами!), длительно-устойчивыми к алкоголю службистами, деревянными представительницами женщин, впридачу с санитарнообработанными мастерами искусств... А мы не сидим на диете, мы глотаем пепер! — было девизом Мейвертов. Тем более, Сабина Мейверт была и так стройняжка. o:p/

Подумать только: в Москве 70 — 80-х чета Мейвертов жила в особнячке в Гагаринском переулке! Вот что значит — репутация британского журналиста (плюс ихние денежки). Пол Мейверт позволял себе понежиться в объятиях «Таймс», сидя в шезлонге посреди цветущих бутонов. Москвички, вздыхая, пялились на палисадник из-за ограды. Плохо, ну плохо быть замужем за инженеришкой. Строили глазки. (Отложи газету, болван!) Многие объясняли садово-парковое усердие Сабины (гиацинты вылуплялись у них на лужайке первыми в Москве, а лиловые ирисы вызывали негодование у сотрудников Ботанического сада: не могут ирисы, не могут так рано, не могут лиловые цвести!) — всегда Сабина в перчаточках, задумчиво чикает лишние ветки — такое усердие, повторюсь, объясняли вовсе не английской привычкой, а разумной предусмотрительностью — держать мужа в поле зрения. «How are you, darling?» — «Super!» — рычал Мейверт и опускал голые ступни в почти загородную травяную росу. o:p/

А особняк — как розочка на пышном торте! Грифоны наверху — как из белого шоколада... Кажется, Ванечка впервые схрупал белый шоколад за чаем у Мейвертов. Вадик потом доказывал: нет, Ванечка привез шоколад на ковре!.. Конечно, привез. А кто-то спросит, как пускали Ванечку (у которого контролеры и билет-то не спрашивали из-за вида затрапезного) в цивильное место? Запросто. Он был — вот уж способность для полубездомного, полубродяги — элегантен. Сам объяснял это влиянием одной из профессий. Мимикрист в Петергофе. Не слышали? О, лучшее из Ванечкиных занятий. Там есть фонтанты-шутихи. Деревянная собака носится по воде за крякающими утицами. Уютные навесы-грибы, неожиданно опрокидывающие на вас хладный душ насквозь до бикини. Лирическая скамейка, из которой брыжжет, брыжжет она — неотвратимо-хрустальная в вашу рожу — струя под напором в... (цифры перепишите из путеводителей)... мегатонн на сантиметр квадратный лица. Любознательные ребятки скачут перед скамьей, пытаясь исчислить закономерность. Раз наступил на камушек с тайной пружиной. Два. Полилось на третий? На пятый? Восьмой? «Ах, глупенькие», — улыбался Ванечка. Пусть приглядятся к скромному дяденьке на скамейке (темные очки — из казенного фонда), который задумчиво вертит тросточку в руках. Повернул направо — струя молчит. Налево — песню заговорила — пш-ши-иии! Отсюда — элегантность. o:p/

Вечер у Мейвертов — файф-о-клок с москвичами диссидентских воззрений. Были Алла Чухатова и Жека Петипа. (Алла обжигала Ванечку взглядом, он не видел.) Был физик Александр Зейферт («десять лет лагерей — гарнир съедобный?» — его острота). Художник (не помню фамилии, помню пачканные краской пальцы — он поднимал их растопыркой — даже английское мыло не справится — ху-ху-ху-ху!). Конечно же, Утин (сияет счастливо — после станет гундеть «я дискутировал с Мейвертом...»). Ванечка шепнет Марусе (за общим жу-жу не отчетливо): «Вы видели камин-рококо с шаловливыми ангелочками?» Маруся возликует: «Где?!» — «Идемте, — потянет ее, — в соседнюю комнату». Мейверт согласно поддакнет: «Диа, диа...» (дамы находили его акцент приятным). o:p/

Нет, не тот чёрт, который возил Ванечку в Иерусалим, дернул меня, а еще Катю (супружницу Аверьянова) с запаздыванием пойти за Ванечкой и Марусей. Еще хорошо, что я умею работать ширмой (неудивительно — габариты). Он обнимал ее. Она отталкивала. Сначала. «Жорик, ха-ха, вы не заснули?» — Голос у Кати всегда был приятен. Но сама — не всегда догадлива. К лучшему. o:p/

И когда теперь прохожу мимо особняка в Гагаринском и смотрю в невеселые окна — там нет ни света, ни смеха, ни, разумеется, Мейвертов с их гостями — сердце щемит, и я почти вижу рассерженные глаза Маруси, нет — счастливые. o:p/

o:p /o:p

10 o:p/

o:p /o:p

Аполлонов будет записывать, что в ее глазах — задумчивость долгих дорог, а еще — гу-у-у за еловым лесом ночной электрички. Так за привычным Ванечкой-скоморохом (который и сплясать мог — споря с историком Львом Перегоном, сплясал семь-сорок) — виден образ другой. И хотя он, замечая лирическую нотку, сразу говорил, с хитрым бесом, — есть во мне что-то тургеневское, есть во мне что-то бунинское, мы знали: считать нашего Ванечку лишь пересмешником — плоско. Какие бы охальности он ни выплескивал в своем «Полете в Ерусалим», сама фантазия — отправиться в Святой город, в Святую землю — не перестает быть святой в наше совсем не святое время. o:p/