Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2013)

Но так или иначе наиграли дюжину подходящих тем, выступили в «Одной шестой» и имели успех. Их, конечно, не очень внимательно слушали (это было нечто вроде ресторана — стояли столики, мельтешили официантки, одетые, как Гурченко в «Вокзале для двоих»), не слишком бурно хлопали, не кричали «бис», но все-таки… На другой день Паша Гусь раздал участникам по две тысячи рублей.

— Дальше будет больше, — пообещал, — это пробник был, без афиши…

И вот три года группа «Антидот» периодически выступает в этом клубе.

Два последних месяца «Одна шестая» была на ремонте, но вот их вроде снова призвали. Немного порепетируют, вспомнят, сыграются, разучат несколько новых вещей, и понесется новый сезон.

Ездили сегодня много и далеко — по Северо-Западному округу. Дробова тянуло спросить Саню, посмотрел ли он вечером что-нибудь про Барби, может, нашел ее песни, но Саня был таким сумрачным, надутым, что, казалось, любой вопрос может его взорвать.

И все-таки, уже когда возвращались на склад с коробками просроченных «Хайнекена» и «Стеллы Артуа», Дробов не выдержал.

— Да какое там… Разве с этой семьей что-то посмотришь? Вообще что-нибудь сделаешь?.. Только вошел — сразу: надо то-то, то-то и то-то. «Офигеть, — говорю, — я целый день за рулем по этим пробкам». — «Нет, надо срочно, давай».

Дробов поежился: ну вот, очень приятное окончание смены. Теперь сиди и выслушивай. И Саня продолжал изливать свою горечь, правда, в неожиданном направлении:

— Вот правильно у Толстого написано: не женись до тех пор, пока не сделаешь все, что мог, а то истратишься по мелочам. Правильно ведь? — И, видимо, заметив в глазах Дробова изумление, водила объяснил слегка смущенно: — Ну, в школе же проходили «Войну и мир»… Хе, честолюбивые мысли Андрея Болконского.

— Ну да… А ты кем хотел стать?

Спросив это, Дробов испугался возможного ответа: «Музыкантом». И что тогда? Два несбывшихся музыканта в одной кабине…

— Рисовал неплохо, художку окончил, — пробурчал Саня, рывком переключил скорость. — Приехал сюда в Суриковку поступать, и вот…

— И что?

— Ну, с первого раза не поступил, потом армия, а потом снова приехал… женился… Еще до армии познакомились.

— Ясно… А ты откуда?

— Череповец.

Задавать следующий вопрос было неловко: как допрос какой-то.

Проехали в молчании минут пять, и Дробов произнес:

— А жена откуда?

— Да местная. С азээлка. То есть жила в том районе, родители ее на заводе всю жизнь отработали… Пенсионеры. Потом нас всех в Жулебино переселили. Округ-то один, а оказались на задворках…

— И как, больше не пытался поступать?

— Да так… Все как-то не так получилось… В армии в клуб просился, но из художников целая очередь была… Научился баранку крутить — парни научили. Права уже потом получил. И с тех пор вот кручу. То — так, а в выходные по объявлениям грузы вожу. Часа нет, чтоб просто посидеть… Жена еще… Дому десяти лет нету еще, а все течет, кафель падает, обои сползают… Дача разваливается… И все на мне. Как белка...

— М-да.

— Вот и «м-да», — буркнул Саня.

Дробову самому были противны эти «м-да», «ясно», «ну да», но как еще реагировать, он не знал, не умел иначе; и неожиданно сам стал жаловаться:

— У меня тоже почти так же. Музыкой всерьез занимался, думал, это дело жизни. Каждый день играл, кипел весь…

— А теперь?

— Теперь… Теперь — время от времени.

— Короче, смог без этого жить, — покривил губы Саня. — Я тоже смог. Только разве это жизнь? — И самому себе ответил: — Ну, жизнь, конечно, даже не без некоторых удовольствий. Непонятно только, зачем… В последнее время когда удается одному остаться, лечь на тахту перед теликом с бутылкой пива — прямо счастье чувствую. Дышать аж легче… Самому противно.

— А дети есть? — пришел Дробову спасительный больше для себя, чем для Сани, вопрос; показалось, что если не задаст его, в чем-то увязнет, утонет, захлебнется.

— Да е-есть. Дети есть — дочка и сын. Дочке пятнадцать уже. Совсем отдельно живет, хотя и с нами, ясно. Куда тут… Вшестером в трех комнатах. Летом более-менее — женины родители на даче, в основном… Но осень скоро, вернутся… — Саня говорил отрывисто, малосвязно, как говорят люди, у которых внутри клокочет и рвется, и стоило бы кричать, а они стараются выстраивать ровными фразами понятный рассказ. — Но все равно — теснотища. И дочка себе угол отгородила… Я отгородил, конечно, но по ее требованию… И в основном — там. Даже поесть со всеми не заставишь… И где уж тут что… Этюдник стоит за комодом, да, наверно, краски в камень превратились… Нет, с этим — все. С этим, — повторил Саня, почти рыданув, — все-о!

— Да ладно, Саш, на пенсию выйдем и такого зададим. Ты — в живописи, я — в музыке.

— Да? — Саня оторвался от дороги, коротко, но цепко глянул на Дробова. — А будет она?

— Что?

— Пенсия… Ты в штате?

— Нет, на договоре.

— И я. И какая пенсия?.. Не-ет, мы так до конца.

Дробов поежился; увиделось — Саня выкрикивает: «Да пошло оно все!» — и направляет машину на столб или в стену, на встречный поток…

Доехали молча, как-то отдельно, будто кабину «бычка» разрезала стеклянная звуконепроницаемая перегородка.

Дробов сдал просроченное пиво, отнес Свете накладные. Когда вернулся к складу, машины Сани уже не было. Колыхнулась обида — обычно Саня подбрасывал его до метро или хотя бы предлагал, — но досаду быстро сменило облегчение. Эти открывания души еще хуже, чем ношение в себе груза обид и прочего негатива. Лучше уж так, отдельно, молча, по делу… Неформальные отношения на работе, где-то когда-то услышал, — самое опасное дело. Видимо, верно.

Почти бегом до «Авиамоторной», полчаса в метро, заскочил домой за гитарой, снова рысцой к станции, снова метро, и быстрым шагом к базе… То и дело доставал мобильник, смотрел время. Видел, что уже серьезно опаздывает, правда, почти все опаздывают. У всех работа, дела.

Вспомнил, что родителям не позвонил. Позавчера обещал приехать сегодня — о репетиции тогда не знал… Мать просила… Надо хотя бы позвонить… Отец опять рвется на родину. Раза три в год у него эти приступы — отправиться в Свестур.

«Ну куда ты там? — плачуще отговаривает мама. — К кому? Никого ведь не осталось. И как ехать? Как туда ехать теперь?»

Отец давно и тяжело болеет, даже непонятно, чем именно, — то сердце, то давление, то ноги, желудок… Это старость, и не по годам старость — ему всего-то сейчас шестьдесят семь, многие и куда старше активны и энергичны, — а старость по износу. Работал всю жизнь, и вот исчерпал ресурсы до дна… Да, всю жизнь работал — строил дома, — и к шестидесяти стал бессильным, погасшим, именно что пенсионером. Из подъезда в последнее время еле выбирается, посидит на лавке и — потихоньку обратно.