Виктор Пономарев - Записки рецидивиста

После завтрака я с Пегасом поехал по Москве. В комиссионном магазине, как и советовал Огонек, купил кресло-качалку, в «ГУМе» себе и Марии взял кое-какой «прикид», купил билет на поезд на следующий день. А еще дал Марии «перегон» (денежный перевод) телеграфом на десять «косых». Потом набрал полный ящик водки, коньяка и шампанского. И вечером устроил коллегам прощальный ужин-банкет на хате у Сургуча. Присутствовал весь «экипаж». Я был в ударе: играл на гитаре, пел, а под конец сбацал цыганочку.

На другой день Пегас и Чехарда отвезли меня на вокзал, погрузили в поезд качалку и узлы. Когда поезд тронулся, я зашел в купе и сразу лег на полку. Только теперь я мог спокойно отдохнуть и подумать. Я ехал на Север доматывать ссылку. Лежал с закрытыми глазами и думал: а что дальше, как дальше сложится моя жизнь? За какую-то неделю сразу столько событий обрушилось на меня в Москве.

Но лучше не думать, ни о чем не думать, и я гнал мысли от себя, но они наползали и наползали. Потом в такт стуку колес поезда в моей голове зазвучал гитарный перебор и слова старой лагерной песни: «По тундре, вдоль широкой железной дороги, где мчится скорый Воркута — Ленинград, мы бежали с тобою, уходя от погони. Дождик капал на лица и на дуло нагана, но менты просчитались…» Я и предположить не мог, насколько пророческими окажутся слова этой песни для меня. Она станет частью моей биографии. Пойдут новые преступления, тюрьмы, лагеря, побеги. Но это будет впереди, а пока я ехал домой на лесоповал, где ждут меня товарищи и почти любимая женщина. И в подтверждение этой мысли я вспомнил песню: «Постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза, я к Машеньке родной с последним приветом спешу показаться на глаза…» А колеса все стучали и стучали. Я и не заметил, как «улетел» в «страну дураков».

Уже год я на свободе, а привыкнуть не могу. Тридцать лет своей жизни я провел в тюрьмах, зонах, на этапах. Если прибавить к этому сроку еще шесть лет детского дома (тоже казенный дом), то получается не так уж мало из сорока девяти лет жизни. Как-то прочитал рассказ «Узник Бастилии», герой которого просидел в заключении тридцать восемь лет, я немного меньше.

Даже сейчас, живя на свободе, я не ощущаю ее полностью. Сны все равно тюремные. Снятся угрюмые пейзажи и жуткие зоны Ванинского порта и Туруханска, Анадыря и Магадана, Певека и Билибино, Верхоянска и Воркуты, Алдана и Бодайбо, Дудинки и Норильска, порта Провидения и Вилюйска. Средней Азии и Кавказа. За плечами почти вся география страны. Миклухо-Маклай и тот, пожалуй, меньше путешествовал.

Презрительные прозвища «вор», «рецидивист», «бандит», «убийца» преследовали меня даже в те редкие дни, когда я оказывался на свободе. Про таких, как я, говорят: «Лучше один раз услышать и никогда не видеть». Я не обижаюсь. Все правильно. Но глубоко задевают меня слова «для него тюрьма — мать родная». Вот это неправда. Человек, отсидевший хотя бы один день в тюрьме, так не скажет. Конечно, можно ко всему привыкнуть. Но, чтобы тюрьма стала матерью родной, такого не бывает. Пусть тюрьма будет хоть золотой, хоть самой образцовой и показательной.

Устал я за тридцать лет заключений. Устал жить по волчьим законам под дулом автомата. Первый раз в жизни мне по-настоящему поверили, что я тоже человек, несмотря на мое преступное прошлое. И пусть моя искалеченная жизнь станет грозным предостережением молодым ребятам, которые ищут романтики и думают найти ее в тюрьме. Пусть знают: самая паршивая свобода лучше самой «прекрасной» тюрьмы. Тюрьма и каторга — не романтика. Один раз переступив тюремный порог, как трудно потом вырваться из замкнутого круга, а зачастую просто невозможно!

Сколько раз я хотел «завязать», но каждый раз, выйдя за тюремные ворота и оказавшись на свободе, я сталкивался с такими непостижимыми проблемами, отчуждением и непониманием, что раз за разом сползал в накатанную колею. Освободившись от тюремных волчьих законов, я попадал в не менее жестокие волчьи законы свободной жизни. Но, если те тюремные законы ты уже освоил, свыкся с ними, то на свободе ты поначалу просто «белая ворона».

Это напоминает мне такую ситуацию. Возьмите поймайте в джунглях тигра и поместите этого матерого хищника в клетку на долгое время. Постепенно он привыкает к жизни в заточении, хотя и сердится, рычит, когда в пайку не докладывают мяса, обворовывают или когда пыряют его железной рогатиной. Потом этого тигра снова выпустите в джунгли. Он тоже растеряется, не будет знать, что ему делать, как жить дальше, когда любой заяц может нахлопать его по ушам.

Вот вам и свобода. Тигр, конечно, рано или поздно выкрутится. Но незавидна будет его участь, если он родился в зверинце или попал туда в юном возрасте.

В середине семидесятых годов я вышел на свободу, отсидев очередной срок за неудавшееся ограбление сберкассы в Ташкенте. А сидел я в Узбекистане под Самаркандом в колонии строгого режима. Очень волнующий момент, когда освобождают. Начальник зоны, выстроив заключенных на поверку, кричит:

— Пономарев! — уже без добавления слова «заключенный». — На выход с вещами. Вы свободны. Надеюсь, в этой курортной зоне нам не доведется больше встретиться. Желаю удачи и честной жизни.

Под одобрительный гул заключенных с лихорадочно бьющимся сердцем бегу в барак за вещами. Вот она — долгожданная свобода. Но до конца еще не верится. И только выйдя за лагерные ворота, отпускает тебя внутреннее напряжение. Поначалу ноги несут тебя быстро-быстро, но ты с усилием замедляешь шаг. Отойдя метров сто, останавливаюсь, поворачиваюсь лицом к лагерным воротам. Заключенные уныло смотрят на тебя сквозь колючую проволоку. Кто-то вяло машет рукой. Комок подступает к горлу, что-то щемящее давит в груди, и чувствуешь, как нечто теплое прокатилось по щеке. Нет, ты не плачешь, не рыдаешь. Слезы, одновременно и радости, и щемящей тоски, сами выходят из твоих глаз. Краем рукава ты быстро смахиваешь их с лица. Тебе стыдно за эту минутную слабость, но заключенные этого не видят, ты уже далеко.

И вот я на Украине в городе Жмеринке. Деньги, которые я получил при освобождении, кончились быстро. Надо было прибарахлиться, погулять по-человечески. Я попытался устроиться на работу, слава Богу, в тюрьме кое-чему полезному научили. Обошел несколько строительных организаций. Бесполезно. Как только посмотрят в отделе кадров на мои ксивы, точнее, документы, вежливо так говорят: «Нет, дорогой товарищ, для вас у нас ничего нет». Или даже с каким-то сожалением: «Извините, товарищ, ну хотя бы на день раньше пришли, а сейчас все вакансии заняты. Жаль, конечно, но ничем помочь не можем. Но вы заходите, заходите, может, что появится, так мы рады будем».