Виктор Пономарев - Записки рецидивиста

Больше всего я опасался за Кащея. Уж очень он любил погулять. Его же прожорливость и подвела. А ведь сколько раз я его предупреждал: в кабаках не светиться. Две недели гудел Кащей в ресторанах с друзьями и блядями, швырял деньгами. В ресторане «Ростов» его и взяли во время одной из драк.

Луи, этот джазовый меломан, был еще любителем уколоться и курнуть травки, он и в зоне этим грешил. А тут шальные деньги и вовсе посадили его на иглу. На одной из блатхат в Западном районе его и замели вместе с наркоманами. Хата давно была под прицелом.

Сколько было сказано, сколько пересказано, что водка и шприц до хорошего не доведут.

С Армяном, как только узнали про Кащея и Луи, мы по-быстрому «оторвались» в Волгоград. И прижухли в пивнушке на Тракторном у Гоги Грузина. Наш был человек. По сообщениям из Ростова узнали: оба дела Луи и Кащей взяли на себя. Был суд, оба получили «путевки» в Коми в зону строгого режима, где-то в районе поселков Картаель и Мутный Материк, на восемь лет пилить дрова «у Печоры, у реки, где живут оленеводы».

Несколько раз из Котово и Жирновска я посылал деньги Гришиной жене в Рахны. Жена Гриши ждала третьего ребенка. Посылал немного: по пятьсот рублей, ни нашим, так сказать, ни вашим, чтобы не вызвать подозрений. Потом у меня пошла «полоса препятствий», а Гриша через полгода погиб на лесоповале.

В один из осенних вечеров я постучал в дверь хаты на станции Рахны. Дверь открыла маленькая женщина с грустными, как у лани, глазами. Я объяснил ей, кто я, откуда, что хорошо знал ее мужа. Никто не застрахован от несчастного случая. Попросил ночлега на пару дней. Она впустила в дом.

Чистенькая хатка, но бедненькая внутри. В сравнении с квартирой директора меховой фабрики из Жмеринки просто трущоба.

Дети сидели за столом, делали уроки. Старшие, мальчик и девочка, ходили в школу. Младшая должна была пойти в школу на следующий год. Сама Юля работала на железной дороге в мастерских. Жили на ее одну небольшую зарплату. Нужда проступала во всем. Особенно бросалась в глаза худоба детских плеч.

На другой день, когда дети ушли в школу, а младшая пошла их провожать, я достал из сумки деньги в пачках — пятнадцать тысяч. Положил их на стол и сказал:

— Возьми деньги, Юля. Это вам «собес» выделил на пропитание.

Она удивилась, убрала руки за спину, нахмурилась и сказала:

— Этих денег я не возьму. Мне таких денег не надо. Проживем как-нибудь с Божьей помощью.

— Ты успокойся, это детям, тебе их подымать. А деньги чистые, на них крови нет. Человек, у которого я их забрал, только «спасибо» должен сказать. Они у него под диваном пылились, ждали, пока их мыши сожрут. Хоть детей досыта кормить будешь, страх смотреть, с креста лучше снимают. Знаю я это счастливое детство, сам испытал. До сих пор помню: «…Новый год в Кремле встречая, Сталин думает о нас. Он желает нам удачи и здоровья в Новый год, чтоб сильнее и богаче становился наш народ». Как хорошо сказано — богаче. Вот я и пытаюсь этот лозунг претворять в жизнь. «За наше счастливое детство спасибо, родная страна». Спасибо Михаилу Моисеевичу.

Мои слова на женщину подействовали. Утерев фартуком слезы, она собрала деньги со стола, выдвинула нижний ящик старенького комода и положила.

— Гриша помогал. Я тогда беременная была, когда его посадили, с Настенькой ходила. Так он переводы присылал, четыре их было по пятьсот рублей. Заработки хорошие, наверное, были на Севере. Спасибо Господу, как они нас тогда выручали. Иришка с Валеркой совсем малые, я беременная, не работаю, хоть иди милостыню просить. А Гриша, царство ему небесное, хоть напоследок помог детям. Года два жили хорошо, пока Настенька ходить не стала, а там я на работу пошла. Вот я только в голову никак не возьму: Гриша сидел где-то в Коми, а переводы из Волгоградской области.

— Я знаю, это контора ихняя была в Волгограде, объединение называется, — не стал я огорчать женщину. Пусть у нее останется хоть какая-то светлая память о муже.

Кто виноват, что у нас работа такая. Волки тоже нужны, они режут или больных, или ожиревших овец. Мы тоже. Порой я задаюсь мыслью: может быть, милиции не бороться с нами надо, а наоборот? Должен же кто-то чистить от зажиревших и в человеческом стаде.

Неделю я гостил у Юли. Настенька привязалась ко мне. Юля на работе, дети в школе. Мы с Настенькой дома. Заберется на колени, обнимет за шею:

— Дядя Витя, дядя Витя, ты оставайся у нас, скоро зима, на санках с горки кататься будем. А почему ты такой колючий, как ежик, а зубы у тебя все железные, а на груди и руках картинки разные? Хочешь, я тебе их цветными красками раскрашу, а то все они какие-то синие, некрасивые. Дядя Витя, а ты сделаешь во дворе у нас качели, а то у всех есть, а у нас нету? Расскажи сказку или спой песенку.

Мне было стыдно: ни одной сказки, ни одной детской песни в моем репертуаре не было. Ну, не «Мурку» же ей петь, не про стальную магистраль, где мчится скорый Воркута — Ленинград, не про высокое же достоинство и аромат кашгарского «плана», то есть анаши. Когда-то в детстве, в детдоме, учили хором про елочку в лесу, да и ту забыл. Вспомнил одну веселую, шантрапа в зонах поет, спел:

Когда спел, понял: не в ту степь. Но реакция на песню была неадекватная. Песня понравилась Насте.

— Ой, дядя Витя, какая хорошая песенка. Я такой еще не слышала. Я знаю, это про пионеров в пионерском лагере.

— Про пионеров, Настенька, про пионеров. А я у них вожаком, то есть пионервожатым работаю в старшем отряде. — Что мог я еще ребенку сказать?

— Я, когда вырасту, тоже поеду в лагерь. Дядя Витя, ты возьмешь меня в свой отряд?

— Возьму, девочка, возьму. — Я даже поперхнулся, закашлялся, услышав Настину просьбу. И тихо так добавил, почти про себя: — Упаси тебя Господь.

Но Настя услышала.

— А Бога нет, дядя Витя. Это бабки старые только молятся, да мамка иногда.

Я стал собираться в дорогу, Юля спросила:

— Витяня, может, останешься? Будем жить, работать будешь, да и дети к тебе привязались.

Глядя на эту маленькую, тихую, работящую женщину, на ее повлажневшие голубые глаза, я чувствовал, как капли расплавленного свинца падают мне на сердце, пронизывая его насквозь.

— Я вернусь, Юля. Я обязательно вернусь. Вот только съезжу, проведаю товарища и вернусь.

— Чует, Витя, мое сердце: не вернешься ты. А я, дура, было размечталась.

— Сказал вернусь, значит, вернусь.

Она проводила меня до станции, и я уехал вечерним поездом.

Сердце ее не обмануло. Откуда ей было знать, что я с простреленными ногами валяюсь на нарах в следственном изоляторе города Котовска. И столько меня еще ожидает впереди! И мрачные застенки Изяславского монастыря, новые преступления, зловещие ленинградские «Кресты», «Матросская Тишина» — тюрьма в столице, недалеко от Лубянки, и опять лагеря Сибири, а потом Калмыкии и многое-многое другое. Но об этом я еще ничего не знал, все это было впереди.