Виктор Пономарев - Записки рецидивиста

— А что же я делать буду? — перебил меня Гена.

— Ну, хотя бы танец маленьких лебедей танцевать. Это не сложно, вот, смотри.

Я встал с нар и, напевая «ля, ля, ля-ля, ля, ля», показал Гене характерные движения маленьких лебедей. Гена стал повторять.

Уже все заключенные камеры побросали свои дела и стали с улыбками наблюдать за спектаклем. А спектакль получился «нарочно не придумаешь».

Длинный, худой, весь седой старик, в одних трусах по колено скачет, неуклюже подбрасывая вверх ноги. Вся камера уже реготала.

На шум надзиратель открыл кормушку, спросил:

— Что здесь происходит? Что за балаган? Опять ты, Пономарев, хулиганишь? Давно в карцере не сидел?

— Все нормально, начальник. Маленькая репетиция идет. Конкурента Махмуду Эсамбаеву готовим. Мазай завтра освобождается, так мы его готовим, из Большого театра уже повторный запрос пришел, — ответил я.

Надзиратель только ухмыльнулся.

— Ну, артистов собралось со всей страны. А тебя, Дим Димыч, куда возьмут, когда освободишься? Случаем, не в ансамбль «Березка»?

— Нет, гражданин начальник, ошиблись малость. Меня Алла Пугачева ждет не дождется, вчера только письмо от нее получил, дуэтом петь мечтает со мной. Как она мне написала — это мечта всей ее жизни. Но года три ей еще придется подождать.

Пока мы репетировали с Геной, Витя Ландорик готовил очередную пакость. Воспользовавшись тем, что мы заняты репетицией, он что-то сооружал, даже под нары залазил.

Результатом его шутки чуть не стала трагедия в камере.

Голову и шкуру Полкана, как мы назвали кобеля, которого съели на обед, Витя спрятал под нары. К нижней и верхней челюсти Полкана Ландорик привязал по куску шнура так, что получился жуткий оскал. Настолько жуткий, что вряд ли смог получиться у живого Полкана даже в минуту смертельной опасности.

Затем один шнур Ландорик протянул по полу через проход между нарами под другие нары. Второй шнур он перебросил через верхние нары.

Гена, устав от пляски и вытирая пот со лба, сказал:

— Все, шабаш, перекур, — и направился к своим нарам, пыхтя и отдуваясь.

В этот момент Ландорик потянул за нижний шнур, и навстречу Гене из-под нар выполз громадный пес с оскаленной пастью. Причем этот выход пса на арену действия Витя сопровождал душераздирающим рычанием. Гена остолбенел, уставился на кобеля, глаза у него стали как плошки.

Тут на всю камеру раздалось: «Гав-гав-гав». Ландорик дернул за верхний шнур. Полкан прыгнул на высоту верхних нар и передними лапами и мордой уткнулся Гене в грудь.

Теперь уже Гена с жутким оскалом своего беззубого рта — только клыки торчали — с оскалом пострашнее, чем у Полкана, обеими руками схватил последнего за горло, рухнул с ним на пол и стал душить.

Мне со Скулой пришлось приложить немало труда, чтобы оттащить Гену от шкуры Полкана, посадить на нары и успокоить.

В камере творилось что-то невообразимое. Голые по пояс, расписанные татуировками уголовники, все вместе представляющие настоящую Третьяковскую галерею, тряслись в судорожном истерическом смехе. Поначалу вся «Третьяковка» дергалась, корежилась, прыгала. Затем стала валиться на пол и на нары, продолжая биться в судорожных конвульсиях.

Понемногу стали приходить в себя, конвульсии переходили в отдельные подергивания. Я поднялся с Гениных нар, подошел к Ландорику и врезал ему по морде.

— Ты что, сука, делаешь! Человеку завтра на свободу, а если б его третий инфаркт хватил, то вперед ногами на кладбище. Лучше под забором сдохнуть, но на свободе, чем здесь на нарах.

Ландорик пытался оправдываться, так как и другие зеки подходили к нему, сжимая кулаки.

— Я только пошутить хотел, только пошутить. Да так получилось, что первым к нарам Гена подошел. Я не хотел шутить специально над ним.

— Пошутить он, падла, хотел, — сказал Слепой и пнул Ландорика пару раз ногой.

Но все обошлось благополучно. Даже Гена, придя в себя окончательно, начал улыбаться, повторяя:

— Ну, как я его, как я волкодава завалил? Нет, меня голыми руками не возьмешь. Мы еще могем. А я простой советский заключенный, и мой товарищ — серый брянский волк, — закончил Гена словами из песни.

— Да, Гена, ты молодец. Жалко такую великолепную картину женщины и художники никогда не увидят, вылитый ты был витязь в тигровой шкуре, — добавил успокоительно я, — одну ошибку ты, Гена, только допустил: надо было Полкана за горло зубами хватать, а не руками. Руками надо было хватать его за хвост.

— Дим Димыч, у меня ведь зубов-то осталось всего шесть штук на обе челюсти, чем хватать-то? Кроме тюри и ливрухи, и есть ничего не могу, — как-то серьезно сказал Гена.

— Ах да, прости, Гена, я совсем не учел этот немаловажный для успеха фактор. Главное, ты проявил бойцовские качества. А зубы, когда будешь в Одессе, вставишь. Найдешь хромого Абросима с Молдаванки, он тебе живо это дело поправит, вставит не хуже настоящих.

На другой день в нашей камере на одного «воспитанника» особо строгого режима стало меньше, но ненадолго. Гена в монастыре полностью перевоспитался, созрел для нормальной жизни, честного высокопроизводительного труда. Одним строителем светлого будущего в стране стало больше. Нам же предстояло еще долго дозревать.

А по мне, так я бы таких, как Гена, сразу из тюрьмы отправлял в дурдом. Да простит мне Бог, что я так говорю о своем собрате. Да и большинству заключенных особого режима место давно уже в доме умалишенных. Редко у кого остаются после длительного срока нормальная психика и рассудок. Что их всех ждет на свободе, когда кончат свой срок? Примерно одно и то же: бродяжничество, попрошайничество в лучшем случае, в худшем — новые преступления, снова тюрьма. Даже всевидящая бесстрастная статистика, мать всех наук, и та слезно свидетельствует: мало кто из бывших зеков возвращается к нормальной человеческой жизни. Можно случайно раз сесть, два, ну три, наконец. А здесь, что ни «пассажир» — пять, восемь, двенадцать и более «ходок», точнее — судимостей.

И вот, как бы в доказательство моих печальных рассуждений с самим собой, на третий день после освобождения Гены Кузнецова на его место в камере пришел Тофик, по кличке Мирза, вор в законе, мой коллега по Ванинской зоне, где я начинал свои «университеты» в юном возрасте в банде Фунта. Мирза тоже был из его банды. Это была банда, которая держала всю зону. Что это значит? В каждой зоне есть свой официальный начальник, по-нашему «хозяин». И есть неофициальный начальник, пахан, у которого влияния на зеков побольше, чем у «хозяина». Фунт был вор в законе, выдающийся московский вор первой половины двадцатого столетия. Если бы таким людям давали звания, аналогичные ученым, это был бы по меньшей мере член-корреспондент, а может, даже и академик.