Андрей Дитцель - Кентавр vs. Сатир

На десять тысяч человек, как известно, приходится один, который может умереть от стакана молока. Зубчатые колеса и червячные передачи в организме Якоба могли застопориться всего от пары зёрнышек пшеницы или ржи. Поэтому он никогда не ел хлеба или сдобы. В шоколадных шариках, подаренных друзьями, содержались какие-то вытяжки из зерновых, и сейчас Якоб, белокурый и крепко сбитый, в рубашке с расстёгнутыми пуговицами, лежал на полу, пытаясь побороть приступ слабости и дурноты. Разумеется, гости решили, что он дурачится, и не сразу вызвали врача.

Якобу слышится шум дождя и далёкой грозы. Небо заволакивает тучами; плотный туман с редкими красными прожилками просачивается в дом, окутывает непроницаемым коконом. Когда Якоб по-настоящему придёт в себя, — но, конечно, он будет немного помнить и больницу, и беспокойство родителей, и завтраки в белой комнате, и все прочитанные за неделю книги, — снова будет идти дождь. Якоб будет целый день сидеть на подоконнике с подаренной родителями камерой, снимая проезжающие машины и пешеходов. Засыпая, он оставляет штатив перед постелью, а утром просматривает запись в ускоренном режиме. Правда, он и сам не может объяснить, на что именно надеется. Самое интересное, что пока удалось запечатлеть, — как он, ворочаясь во сне, сбрасывает одеяло и, не просыпаясь, снова натягивает его на себя.

Конечно, Якоб много раз экспериментировал с собственной наготой, но записи всегда оказывались скучны. Однажды он забыл закрыть дверь; вошедший отец закашлялся от неловкости — на полу между раздвинутых ног сидящего в кресле сына стояли камера и настольная лампа — и тут же вышел из комнаты.

Даже если бы не злополучный шоколад, никто бы, наверное, не убедил Якоба поехать на демонстрацию. Пусть родители всю жизнь голосуют за зелёных, высеивают на балконе марихуану и терроризируют соседей своей музыкой. И эта бесконечная рефлексия шестьдесят восьмого… Сын не курит, никогда не выпивает больше пары глотков вина, слушает Шуберта, а в его комнате на долгое время задерживается избирательный плакат христианских демократов. Якоб хотел бы во всём быть нормальным. Он даже хотел бы назло родителям любить женщин, но это, к сожалению, выше его сил.

Мама сама отвела его три года назад в подростковую coming out группу. Это оказалось дурацкой и скучной затеей, — как и всё, что приходит в голову родителям. «У меня нет проблем в общении со сверстниками и принятии себя», — подытожил Якоб после первого вечера в центре Магнуса Хиршфельда. «Я читала, что у них замечательная программа и педагоги», — возразила мама и настояла на продолжении.

Якоб добросовестно выполняет задания психолога. Он приходит в школу в серебристой майке с надписью «DIVA» — это упражнение на развитие самооценки — и пишет эссе о своём первом сексуальном контакте.

Впервые это было в тринадцать или четырнадцать по объявлению. Они созвонились, встретились и через час расстались. Якоб отдает себе отчет в вопиющей заурядности опыта и придумывает историю с групповым изнасилованием. Русская банда из Бергедорфа нападает на него в электричке, срывает стоп-кран, вытаскивает из вагона и изощрённо пользуется его молодым и красивым телом в чистом (рапсовом и по-достоевски жёлтом) поле. Обсуждение эссе наконец оживляет скучную, по большому счету, жизнь группы.

Как и все образованные немцы, Якоб произносит фамилию Гоголь с ударением на втором слоге. Правда, в отличие от большинства образованных соплеменников, он знаком с писателем не только по экранизации ZDF, в которой патлатый господин много и усердно молится, а потом рукоблудствует, подглядывая за купающимися деревенскими мальчиками. Якоб прочитал пару рассказов, и ему запомнилось: скучно на этом свете, господа.

В головах у одноклассников ветер. Якоб завязывал виртуальные романы (и более или менее настоящие отношения) со сверстниками, томился от невозможности поговорить о чём либо, кроме H&M и айподов; рвал и метал, прощался и шёл исповедоваться Нэнни, своему бывшему учителю музыки.

Нэнни Отто Вернер когда-то был музыкальным вундеркиндом из горного швейцарского поселка. Лет тридцать назад его слава ещё гремела по всей Европе. Тогда же он поселился в университетском городке гамбургского Ротербаума и зачастил в студенческую столовую. Сначала он знакомился со студентками, которые — Нэнни великолепно владел искусством флирта — с лёгкостью соглашались перейти к нему через улицу на чашку кофе. Через десять лет он постепенно перешёл на зрелых преподавательниц. Нэнни до сих пор пребывает в хорошей форме и частенько приводит к себе домой какую-нибудь дородную женщину из обслуживающего персонала.

Сначала Нэнни стало лень разъезжать с концертами, несколько лет спустя — преподавать в музыкальной школе, позднее — заниматься репетиторством. Сейчас он живет на сбережения или пособие, читает книги о буддизме и называет себя лебенскюнстлером. С переводом этого слова на русский есть определенные трудности. Скорее всего, так можно охарактеризовать человека, сделавшего объектом искусства свою повседневную жизнь.

Нэнни сидит за роялем в комнате, захламленной бутылками колы, бюстами Будды и плюшевыми собачками. На пульт прикреплена вырезка с голой женщиной.

— Мой любезный друг, господин Лемберхь! — обращается он к Якобу. — Нам ли пристало грустить, когда мир наполнен прекрасными звуками! Разреши сопроводить тебя на прогулку по Альстеру. Мы купим мороженое с фисташками, и ты забудешь этого идиотского Михаэля. Или его зовут Торстеном, а Михаэль — это предпредпоследний?

Главное достоинство Нэнни в том, что он задаёт вопросы, не рассчитывая на какой-либо ответ. Он лишь иногда дразнится или передразнивает, например, мягкий гамбургский звук «х» — Хамбурхь, Лемберхь. Можно просто молчать и слушать его болтовню. Так и пройдет пара лет, пока Якоб будет раздумывать о своём призвании, находить и ниспровергать идеалы, снимать из окна своей комнаты хронику бесконечных гамбургских дождей.

Когда он поступит на отделение режиссуры, однокурсники будут долго считать, что Нэнни и есть его друг, — как говорится, друг с определенным артиклем. Почему бы и нет, если они всегда вместе, — взлохмаченный седовласый Нэнни в массивных очках, иногда с тростью, и Якоб — эстетствующий, скрытный, если верить слухам, циник.

Но, конечно, это ерунда. Потому что на самом деле Якоб с недавних пор встречается с русским Серёжей. Вначале была встреча по следам чата, date, прогулка и разговор. Когда они сидели в уютном домашнем полумраке и Якоб положил ему на колени свою руку, русский отодвинулся. Это было что-то неожиданное и новое.

На второй встрече русский завязал Якобу глаза и куда-то повел его через оживленные городские кварталы. «Стоит ли так доверять незнакомым?» — спрашивая себя, Якоб запнулся и едва не упал. Вход в здание, лестницы и переходы. Наконец повязка медленно сползает. Вокруг — мягкий свет и сепия. Фотовыставка рассказывала о жизни слепых чистильщиков обуви.